Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство
Мир - это яд. Лишь Бог один противоядие. Джалал ад-дин Руми
Кликните мышкой 
для получения страницы с подробной информацией.
Блог в ЖЖ
Карта сайта
Архив новостей
Обратная связь
Форум
Гостевая книга
Добавить в избранное
Настройки
Инструкции
Главная
Западная Литература
Х.К. Андерсен
Карты путешествий
Ресурсы в Интернете
Р.М. Рильке
У. Уитмен
И.В. Гете
М. Сервантес
Восточная Литература
Фарид ад-дин Аттар
Живопись
Фра Анжелико
Книги о живописи
Философия
Эпиктет
Духовное развитие
П.Д. Успенский
Дзен. 10 Быков
Сервисы сайта
Мудрые Мысли
От автора
Авторские притчи
Помощь сайту
 

 

Текущая фаза Луны

Текущая фаза Луны

29 марта 2024

 

Главная  →  Х.К. Андерсен  →  Литература о нем  →  Бо Грёнбек "Г. Х. Андерсен. Жизнь. Творчество. Личность"  →  Сказки

Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Хазрат Абу Шафик Балхи
... Шафик говорил:
1. Богослужение состоит на девять частей из страха и уединения и на одну часть из пребывания в тишине.
2. Когда приходит смерть, она уже не уходит, поэтому всегда будь готов к ней.
3. Не откладывай дату покаяния в грехах и исповеди в надежде на милость или свое долгожительство.
4. Полагайся больше на обещания Бога, чем на заверения людей. ...  Полный текст

 

Бо Грёнбек "Г. Х. Андерсен. Жизнь. Творчество. Личность"

 

ТВОРЧЕСТВО

Сказки

 

Даже не написав ни одной сказки, Андерсен был бы писателем, известным в свое время во всей Европе, писателем, которого читают и в наши дни, во всяком случае в Дании. Но сказки стали венцом его творчества. Ирония судьбы, потому что жадный до славы писатель поначалу не подозревал, что именно они дальше всего разнесут по свету его имя.

Мысль пересказывать народные сказки и писать в том же жанре ни в коей мере не была оригинальной — европейские писатели занимались этим уже более ста лет; в Дании, например, его старшие современники Эленшлегер и Ингеман. Почему бы молодому честолюбивому писателю не попробовать то же самое? Ведь он всегда любил этот вид фольклора. Собственно, кто мог быть ближе к нему, чем он, ребенок из народа? Первую попытку он сделал еще в 1829 году сказкой "Призрак", которая заключает сборник стихов, выпущенный к новому, 1830 году. "В детстве я больше всего любил слушать сказки, — пишет он в виде предисловия, — почти все еще живы в моей памяти, а некоторые из них известны очень мало или совсем неизвестны; я пересказал одну, а если ее хорошо примут, я возьмусь и за другие и когда-нибудь создам цикл детских народных сказок". Но Мольбек и другие рецензенты не рекомендовали автору продолжать в том же духе, и их можно понять, зная неуверенный стиль и то и дело встречающиеся в ходе рассказа и плохо подходящие к народной скачке цитаты из обширного круга чтения Андерсена и ссылки на различные литературные явления.

Вероятно, он и сам это чувствовал; во всяком случае, он пока что положил свои планы на полку. Но к новому, 1835 году, уже почти закончив "Импровизатора", он снова вернулся к сказкам. "Сейчас я начинаю несколько детских сказок, — писал он в первый день нового года своей приятельнице, — видите ли, я хочу попытаться завоевать молодое поколение!" Через месяц он сообщил то же самое Ингеману, добавив: "Я написал их так, как рассказывал бы ребенку". Это было совершенно новое и оригинальное исходное положение. Откуда у него возникла такая мысль, нигде прямо не говорится, но Эдвард Коллин в своей книге об Андерсене ясно припоминает, как писатель часто развлекал детей в семьях, где регулярно бывал, рассказывая им "истории, которые он либо сам тут же придумывал, либо брал из известных сказок; но рассказывал ли он свое или пересказывал, манера изложения была столь исключительно его собственная и живая, что она восхищала детей. Его самого забавляло, что он может дать своему юмору такой свободный выход, рассказ не умолкал, богато приправленный знакомыми детям оборотами речи и фактами, которые туда подходили. Даже самую сухую фразу он мог сделать живой; он не говорил: "Дети сели в повозку и поехали", а: "Ну вот, уселись они в повозку, до свидания, папа, до свидания, мама, кнут щелк, щелк, и покатили. Эх ты, ну!" Тот, кто потом слушал, как он читает свои сказки, лишь очень слабо представлял себе своеобразный успех подобной декламации в детском кругу". Коллин дает понять, что именно успех Андерсена у детей — да и у взрослых — способствовал признанию его первых сказок.

'Таким образом, Андерсен нашел философский камень там, где меньше всего ожидал. Он очень любил детей, но вовсе не собирался становиться детским писателем, и все же именно маленькие читатели подсказали ему ту необычную форму повествования, которая для него лучше всего подходила, и открыли ему дорогу к славе.

Но одно дело — рассказать историю живым, присутствующим слушателям, а другое — сформулировать ее письменно. Собираясь впервые издать сказки, он столкнулся с большой трудностью: как перевести живость устного рассказа в написанные слова. Ему нужно было создать новый письменный язык. Триумф его гения состоял в том, что это ему удалось. И удалось сразу. Первый же сборник сказок, вышедший весной 1835 года, означал — хотя Андерсен не подозревал об этом — поворот в его творчестве и поворот в истории датской прозы.

Он победил дважды: без колебаний ввел в печать разговорный язык со всеми его непоследовательностями в логике и синтаксисе и искоренил все слова и выражения, особенно абстрактные, которые употребляются только взрослыми, сделав язык простым и конкретным. Насколько основательно он работал, можно увидеть, сравнив "Призрак" 1829 года с его переработанным вариантом "Дорожный товарищ" 1835-го.

В первый же год он выпустил сразу два сборника сказок, но, к сожалению, нельзя сказать, что копенгагенская критика оценила это новое литературное начинание. Широкоизвестный и респектабельный "Ежемесячник литературы" не уделил им ни строчки, а из двух рецензий на сказки в других местах в одной говорилось, что пытаться передать письменно живой устный рассказ невозможно, другой утверждал, что, хотя сказка "Цветы маленькой Иды" очень мила, а "Огниво" довольно остроумно, детям, собственно, не стоит давать в руки подобное чтение; через сказки им никоим образом не сообщались полезные знания о природе и человеке; сказки только наполняют их воображение фантастическими представлениями. А в сказках г-на Андерсена дети тем более напрасно будут искать вдохновения. "Никто ни на секунду не возьмется утверждать, что у детей обостряется чувство приличия, когда они читают про принцессу, едущую во сне на спине у собаки в гости к солдату, который ее целует, а потом она сама, проснувшись, рассказывает об этом красивом происшествии, как об "удивительном сне"; или что у них обостряется чувство порядочности, когда они читают про крестьянку, которая в отсутствие мужа сидит за столом вдвоем с пономарем... или что обостряется уважение к человеческой жизни, когда они читают о том, как большой Клаус убил свою бабушку, а маленький Клаус — его, словно быка зарезал на Гюйне. Сказка о принцессе на горошине кажется автору этих строк не только неделикатной, но даже непростительной, поскольку ребенок может сделать из нее ложный вывод, будто столь высокая дама всегда должна быть такой чувствительной".

Ингеман был менее строг, но считал, что Андерсен мог использовать свое время с большей пользой, и он был не одинок в своем мнении. Но существовали и более трезвые взгляды. Уже, самый первый сборник сказок заставил Х. К. Эрстеда произнести известные слова, что если "Импровизатор" сделал Андерсена знаменитым, то сказки сделают его бессмертным. А Хейберг, к удивлению автора, поставил их значительно выше романов и заявил, что именно сказки создадут писателю величайшее имя в литературе.

Андерсен не знал, кому верить. Он, конечно, считал, что критика глупа. Но и остальные тоже ошибаются. Сказки казались ему чистым развлечением, милыми пустяками, не имеющими особой литературной ценности. Вовсе не ими он собирался и воевать свои лавры. Но раз уж дети их охотно читали, а ему самому нужны были деньги, и к тому же ему нравилось сочинять скачки, то почему бы не издавать еще? Так он и делал в ближайшие годы, когда не был занят другими и, по его мнению, более важными делами, такими, как романы и пьесы.

Бо Грёнбек Г. Х. Андерсен. Жизнь. Творчество. Личность. - Сказки - Вырезки Андерсена для иллюстраций своих сказок.  
Кликните на этот рисунок чтобы открыть полноразмерную иллюстрацию.

Вырезки Андерсена для иллюстраций своих сказок

Он начал с того, что пересказывал сказки, услышанные в детстве на Фюне: "Огниво", "Маленький Клаус" и "Принцесса на горошине", но уже четвертую, "Цветы маленькой Иды", завершившую первый сборник, он сочинил сам; она появилась, когда маленькая дочка поэта Й. М. Тиле однажды попросила рассказать ей что-нибудь. Скоро он уже сочинял сам больше, чем пересказывал. "Дорожный товарищ", "Дикие лебеди" и "Свинопас" — это народные сказки; но идею "Скверного мальчишки" он заимствовал из маленького стихотворения древнегреческого поэта Анакреона, "Новое платье короля" — это старый испанский анекдот, "Эльф розового куста" — переработка итальянской народной песни. Мотив "Сундука-самолета" взят из сказок "Тысячи и одной ночи", а ряд других детских сказок полностью придуман им самим (например, "Дюймовочка", "Русалочка", "Калоши счастья", "Ромашка", "Стойкий оловянный солдатик", "Райский сад", "Аисты", "Оле Лукойе", "Гречиха").

Но откуда бы ни происходил сюжет, маленькие слушатели были в восторге. Конкретная, прямая манера рассказа была гениально приспособлена для их восприятия, дети всегда любили народные сказки; другие истории столь же просты своими событиями и идеей и происходят среди людей и в окружении, которые хорошо знакомы детям — или были знакомы в те времена.

Сам Андерсен очень нескоро понял цену своим сказкам и в течение многих лет рассматривал их только как побочное занятие. Но их беспримерный успех в конце концов навел его на другие мысли. Их читали и ими восхищались не только в Дании, но и за рубежом, и все в большей и большей степени взрослые. Именно последнее убедило его в том, что Эрстед и Хейберг правы и что он — наполовину против своей воли — создал совершенно новую литературную форму, которая была не хуже других традиционных форм, и притом полностью его собственная. Он понял, что можно использовать сказки для передачи взрослых идей взрослым читателям.

"Я думаю, — писал он в 1843 году Ингеману, —... что я точно решил писать сказки! Те, что я издавал раньше, были старые сказки, которые я слыхал ребенком и которые охотно рассказывал и переделывал на свой лад; однако те, что я сочинил сам, например "Русалочка", "Аисты", "Ромашка" и другие, пользуются наибольшим успехом, и это дало мне разбег! Теперь я рассказываю из головы, хватаю идею для взрослых — и рассказываю для детей, помня, что отец и мать иногда тоже слушают и им нужно дать пищу для размышлений!"

С тех пор он больше не называл свои сборники "Сказки, рассказанные для детей", а просто "Сказки".

Итак, теперь он писал и для детей, и для взрослых. Это было творчество в два этажа, выражаясь по-андерсеновски: язык и сказочное окружение он сохранил, но идеи за ними предназначались отцу и матери, которые слушали вместе с детьми. Однако это поэтическое достижение не было совершенно новым. Уже "Русалочка" и "Калоши счастья" не рассчитаны только на детей, а в детских сказках то здесь, то там встречается "пища для размышлений", едва ли воспринимаемая детьми. Новым было то, что после 1843 года писатель сознательно обращается к взрослому читателю. Детей могут забавлять и "Снежная королева", и "Соловей", и многие другие сказки, но едва ли они, поймут их глубину, а такие сказки, как "Колокол", "История одной матери" или "Тень", вообще недоступны детям. Простой, псевдодетский стиль повествования является лишь пикантной маской, утонченной наивностью, которая подчеркивает иронию или серьезность.

Эта оригинальная форма сказочного повествования развивалась у Андерсена постепенно, она достигла совершенства после 1843 года. Все его шедевры: "Жених и невеста", "Гадкий утенок", "Ель", "Девочка со спичками", "Воротничок" и другие — были созданы в этот период. В 1849 году все его написанные к тому времени сказки вышли отдельным большим изданием, ставшим памятником художественного таланта писателя, которому не исполнилось и сорока пяти лет.

Но он еще не кончил писать сказки. В 1852 году вышло еще два сборника, но с новым заглавием. Теперь он называл их "Истории" — ему хотелось более широкого обозначения. На то были основания; правда, два этих сборника содержат несколько сказочных описаний (например, "Домовой у лавочника" и "Истинная правда"), но в них есть и многое другое: "История года" — это большая лирическая картина природы, "Веселый нрав" — забавный фельетон, "Сердечное горе" и "Пропащая" — ситуации и судьбы, взятые из действительности, "Через тысячу лет" — фантазия о будущем, а "Под ивою" — новелла. Жанровые и лирические зарисовки он сочинял и раньше. "Книга картин без картин" (1839) — это ряд сценок и лирических фрагментов, навеянных впечатлениями от мест далеких и близких, патетических, трогательных, юмористических, иронических, представленных как короткие рассказы луны, поведанные одинокому молодому художнику в мансарде. Именно в этом жанре он снова начал писать в 1852 году и в последние двадцать лет своей жизни написал много похожих историй, а кроме того, ряд более или менее коротких рассказов того типа, который точнее всего можно назвать новеллами. Но он не забывал и сказки и начиная с 1858 года называл свои сборники "Сказки и истории" — название удачное потому, что так он мог объединить сказки и несказки, как ему хотелось, и не должен был разделять эти две группы, в чем не было никакого смысла. Есть новеллы с начала и до конца реалистические, а в других есть сказочные черты. Называть их сказками или нет, зависит от вкуса. Общее для них — это сравнительно короткая форма, которая лучше всего удавалась писателю. Различные наброски, которые первоначально печатались отдельно в периодике или альманахах, были включены в его собрание сочинений вместе со сказками только потому, что они короткие.

В целом сказки, созданные после 1852 года, уступают шедеврам предшествующего десятилетия. Однако многие из них по заслугам известны и сейчас. Во всяком случае, все — и взрослые, и дети — знают сказки "Ганс-Чурбан", "Что муженек ни сделает... " (обе представляют собой обработки народных сказок) и "Снеговик", а кое-кто также "Дочь болотного царя", "Суп из колбасной палочки" и "Навозный жук". К числу менее известных сейчас историй относятся, например, "Ледяная дева", великолепная сказочная новелла из швейцарской жизни о борьбе слабых людей против могучих и опасных сил природы; "Ветер рассказывает о Вальдемаре До", странная человеческая судьба, поведанная под непрерывный шум ветра; "Как хороша!" с ее незабываемым портретом болтливой и бездарной тещи; "Что можно придумать" — о несчастном молодом человеке, который хочет к пасхе сделаться писателем и жить своим творчеством, но лишен фантазии; "Тетушка" — о старой театралке, которая абонировала ложу и все знания о жизни черпала со сцены; "Дриада", виртуозное и оригинальное по форме описание Всемирной выставки в Париже в 1867 году; "Великий морской змей" — о телеграфном кабеле, проложенном через Атлантический океан.

Многие из названных историй написаны, когда Андерсену было уже за шестьдесят лет, но возраст в них не замечается. Он сохранял свежесть ума до тех пор, пока смертельная болезнь не подточила его силы.

* * *

Сказки Андерсена являются единственными датскими произведениями, вошедшими в мировую литературу. Время не лишило их жизненной силы, и они пересекли все национальные границы. В чем же их секрет?

Или, вернее, секреты, потому что таковых несколько или даже много. Один заключается в человеческой правдивости сказок. Взять хотя бы "Огниво", первую из обработок тридцатилетнего писателя. Сюжет строится по обычной для народной сказки схеме: бравый молодой герой преодолевает многочисленные трудности и наконец получает принцессу и королевство. Но какое отличие от расплывчатой и случайной формы народной сказки! У Андерсена действие упорядочено до предела. События следуют быстро одно за другим. Нет ни одного лишнего слова. Когда ведьма знакомится с солдатом и посылает его достать огниво или когда она отказывается объяснить ему, для чего ей нужен этот необыкновенный предмет, все совершается без долгих разговоров: сказано — сделано. Не успевают собаки разделаться с королевской четой и придворными, как начинается свадьба. Но важнее другое. В народной сказке обычно мало изображается среда и персонажи. У Андерсена, напротив, повествование полно деталей, которые делают персонажи и ситуации живыми и знакомыми: королевская семья пьет утром чай, солдат курит трубку, а ведьмина бабушка страдает забывчивостью. Кроме того, персонажи резко индивидуализированы, наделены теми чертами буржуа, которые мы легко узнаем. Очарование заключается и в невероятной краткости, с которой дается характеристика. Один штрих — и вот уже персонаж стоит перед нами словно живой. Друзья солдата любят его, пока у него водятся в кармане деньги, но не могут преодолеть многочисленные ступеньки, ведущие на чердак, где он живет, когда становится бедным. Реплики королевы "Вот так история!" и короля "Не надо!" достаточны для того, чтобы понять их характер. А сам солдат! Услышав, что в замке живет прекрасная принцесса, он сразу говорит: "Как бы ее увидеть?" К сожалению, это невозможно, потому что ее держат взаперти. «"Вот бы на нее поглядеть!" — подумал солдат. Да кто бы ему позволил?!» Трудно сказать короче, что бравый солдат, который и любопытен, и любит женщин, и к тому же мучается от скуки, не из тех, кто отступает перед запретами или стенами и башнями медного замка, стоящего на пути его желаний. Маленькое невинное слово "да" говорит очень о многом. Когда он наконец увидел принцессу, она оказалась такой прекрасной, что он не мог не поцеловать ее, "потому что он был настоящий солдат".

Конечно, нужно быть взрослым, чтобы как следует оценить лукавство этих деталей или понять суть короткого упоминания о том, что одна из старух-фрейлин должна сторожить принцессу после ее первого ночного приключения, "чтобы разузнать, был ли то в самом деле сон или что другое". Обратят ли дети внимание на то, что утром король с королевой, фрейлина и все офицеры отправляются посмотреть, куда ездила принцесса? Это не слишком любезная фраза в адрес военных.

В остальных сказках можно обнаружить то же, что в "Огниве". Короли и принцессы ведут себя среди колдовства и чудес как обычные люди. Злая принцесса в "Дорожном товарище" причиняет своему старому отцу столько горя, что он не может ничего есть, "а пряники тоже были ему не по зубам". Он раз и навсегда отказался иметь дело с ее женихами, но полон сострадания, когда объявляется новый претендент. Император в "Свинопасе" не гнушается сам пойти отпереть дверь или взять нового слугу, он также не боится носить старые, стоптанные башмаки вместо домашних туфель и швырять ими в голову фрейлинам.

Принцессы получают пленительно точные характеристики. Вот глупая гусыня, которой не меньше ее фрейлин любопытно, что люди в городе едят на обед, которая предпочитает получить в подарок искусственную вещицу, нежели настоящего соловья, которая решительно не желает целовать грязного свинопаса, но потом убеждает себя в необходимости принести эту жертву ради поощрения искусства. Вот две умные принцессы в "Снежной королеве" и в "Гансе-Чурбане", из которых одна прочитала все газеты на свете, но все же такая умница, что тут же позабыла их, а другая хорошо знает, что такое настоящий мужчина, и сразу насквозь видит дураков.

Даже в самых необычных окружениях мы встречаем ситуации и персонажи настолько человечные, что с ними чувствуешь себя как дома. В "Волшебном холме", который Андерсен по справедливости называл "фейерверком", представлены, кроме лесных зверей, всевозможные фольклорные существа, но отношения при дворе лесного царя напоминают буржуазную семью: старая экономка, ведущая хозяйство, дочери, которых надо выдать замуж, домашние распри по поводу того, кого приглашать на роскошный бал. Царь, который показывается только по самым торжественным случаям, отнюдь не величественно переживает, как бы успеть надеть корону и по прибытии гостей вовремя выйти на лунный свет. Старый тролль это типичный норвежский господин, смелый и веселый, а его два сына с их слишком явным отсутствием такта и хороших манер носят черты другого типа норвежца, который в то время вызывал менее лестное внимание. Трехногая безголовая лошадь так чувствительна, что ей становится дурно от возбуждающего танца лесных дев, и ее приходится вывести из-за стола. Любопытное "простонародье" Волшебного холма, ящерицы и дождевой червь, также похожи на людей: для них наивысшее удовольствие смотреть и говорить о том, что делает аристократия; и они относятся друг к другу и не доверяют друг другу с подлинно человеческой мелочностью.

Хотя тролли и не похожи на нас, их поступки представляются абсолютно логичными. Когда злая принцесса в "Дорожном товарище" рассказывает троллю внутри горы, что в полете к нему ее ужасно исхлестало градом, он отвечает: "Хорошего понемногу", совершенно естественно, ибо тролль — своего рода человек наизнанку, для которого самая отвратительная погода и есть самая приятная.

"Снежная королева" представляет собой пример того, как правдоподобно Андерсен умел рассказать о самых гротескных и невероятных событиях. Маленькая Герда многое пережила во время долгого пути на север в поисках своего названого брата Кая. Но, как бы необыкновенны ни были обстоятельства в тех местах, куда она попадает, все существа наделены знакомыми человеческими чертами. Ворон в четвертой истории — это ворон по натуре, но в то же время добропорядочный мелкий буржуа, ограниченный и услужливый, который стремится получить прочную должность при дворе. У внушающей ужас семьи разбойников, конечно, грубые и несентиментальные привычки, и старуха-разбойница кровожадна, но не лишена человеческих черт: когда утренний разбой окончен и мужчины ушли, она делает пару глотков из большой бутылки и засыпает. Лапландка хочет написать Герде пару слов для финки; у нее нет бумаги, и она пишет на сухой треске. У финки нужно стучать в дымовую трубу, так как у нее даже нет двери. И в самом доме все удивительно. Но старуха тоже человечна; выучив наизусть все, что написано на треске, она сует ее в котелок, "потому что рыба годилась в пищу, а у финки ничего даром не пропадало". При чтении волшебных заклинаний ее от напряжения прошибает пот. Даже у холодной Снежной королевы есть обаяние, которое объясняет, почему она нравится маленькому Каю.

Вероятно, писатель задумал эту сказку как изображение борьбы холодного разума и горячего чувства или власти невинного детского ума над окружением. Но, работая над ней, он, очевидно, меньше интересовался идеей, чем пестрыми событиями, и то же самое происходит и с читателем. Сказку "Снежная королева" делает непреходящей гениальное сочетание безудержной фантазии и психологической достоверности.

То же можно сказать и о "Соловье", где речь идет о настоящем и ненастоящем, подлинной и притворной человечности, но где среда и события так же невероятны, как в "Снежной королеве". Здесь представлен Китай, который с убедительной изысканностью составлен из всех нелепых и поверхностных представлений Запада о Поднебесной — своего рода балаганный Китай, где все сделано из фарфора, золота и шелка; где люди кивают, как китайские болванчики; где этикет по-китайски мудреный, где император, если он недоволен придворными, может приказать бить их палками по животу; где чиновники нелепо озабочены только собственным достоинством, а мелкий люд столь же нелепо подражает начальникам.

И все же в истории есть оттенок достоверности, потому что персонажи, несмотря на гротескную китайщину, представляют собой людей, которых читатель узнает без труда. Спесивые придворные, угодливые мелкие буржуа, педантичные ученые ничем не отличаются от соответствующих типов в действительности. Картина абсолютизма во главе с императором полностью реалистична — с тем незначительным преувеличением, которое лишь подчеркивает его черты. И все становится еще ярче в столкновении с живым соловьем, символом непосредственности, самым человечным из всех персонажей и потому непонятным и беспокойным явлением в обществе, где один лишь этикет составляет духовную жизнь людей.

Повествование проникнуто одновременно сочувственным и критическим темпераментом писателя. В описании леса, где живет соловей, есть удивительная поэзия, в сцене смерти императора — захватывающий пафос, но обнажение человеческих слабостей беспощадно и делается с необыкновенной утонченностью, часто, казалось бы, в совсем невинных оборотах. Когда император лежит при смерти, об этом рассказывается так: "... и страну постигло большое горе, все так любили императора". Кто поверит, что скорбь идет от самого сердца, когда о ней говорится такими словами? А какая обличительная сила заложена в ироничном "Здравствуйте!", которым император в конце истории приветствует своих слуг!

Серьезность и ирония, реализм и фантазия в "Соловье" соединены в удивительное целое. Муза писателя была щедра к нему в те короткие часы, когда он создавал этот шедевр. Сказка была начата как-то вечером в 1843 году и закончена уже на следующий день.

Неуловимое равновесие между достоверностью реальности и вымыслом — это один из секретов тех сказок, которые Андерсен пересказывал или сочинял сам, продолжая традиции народной сказки.

* * *

Но есть и другая группа сказок, где обстановка полностью реалистична, и в этих сказках секрет совсем другой. В начале сказки "Навозный жук" мы узнаем, что однажды императору грозила смертельная опасность в бою; тогда он пришпорил лошадь, перескочил через упавшую лошадь врага и тем самым сохранил жизнь. Но это рассказывается так, словно инициатива принадлежала лошади, а император только позволил себя спасти. В этом-то и дело: главное действующее лицо здесь лошадь, а люди стоят на втором плане. В сказках, где речь идет о животных, цветах или предметах, мир предстает перед читателем таким, каким он выглядит для них, а не для человеческого глаза.

"Гадкий утенок" знаменит потому, что он убедительно рисует борьбу per aspera ad astra [Через тернии к звездам (лат. ) ], которую пришлось когда-то вести и самому писателю. Но неугасимую жизненность придают истории скорее неожиданные эпизоды из жизни уток, кур и других бессловесных созданий. Для уток пределы мира не распространяются дальше птичьего двора и канавки с лопухами; мир кончается у поля священника; там обыкновенная мама-утка никогда не бывала. На птичьем дворе нужно бороться за существование, и утятам предстоит этому научиться. Они должны остерегаться кошки и не попадать под ноги птичнице, когда она вынесет корм (кто она такая, утята не знают, и это им все равно); нужно держать лапки врозь; чтобы показать себя благовоспитанным утенком, и необходимо понравиться испанской утке, потому что она самая знатная особа в этом маленьком обществе. Герои думают и рассуждают понятиями, которые естественны в этой среде. Вылупившиеся утята ценятся по тому, умеют ли они все, что должна уметь каждая утка. Добрый знак, когда большой утенок хорошо гребет лапками в воде — есть надежда, что из него все же выйдет толк.

Маленький убогий домик, где живут у старушки кот и курица, — это другой, но столь же ограниченный мирок. Его жители знают только собственный дом и не считаются с тем, что вне его. Здесь царят такие правила: умеешь ли нести яйца, выгибать спину и пускать искры? Если нет, то не суйся со своим мнением. А плавать по воде и нырять — это вздор. Ни один из обитателей домика никогда не додумался бы до такого.

Герои-животные столь же разнообразны, как бывают люди. Честная мама-утка на гнезде отличается совсем иным темпераментом, чем утка, пришедшая ее навестить; у той уже есть некоторый опыт и наготове хорошие советы, и она оскорбляется, когда им не хотят следовать. Куриные и утиные проблемы дают повод для вражды и споров: кто получит угриную головку? Сколько нужно ждать, пока из яйца вылупится последний утенок? Умеешь ли ты вести себя на птичьем дворе?

В "Счастливом семействе" представлен другой уголок мира. Здесь тоже нет людей, мы находимся в зарослях лопуха у двух симпатичных старых улиток, и все, что мы узнаем в сказке, касается только их: семейная история, старания найти хорошую невесту своему приемному сыну и удачный результат этих стараний. Мы видим и переживаем лишь то, что могут видеть и переживать они. Им знакомы заросли лопуха и его обитатели: майский жук и дождевой червь, муравьи, комары и еще некоторые создания. Обо всем, что находится за пределами этого маленького мирка, они не имеют понятия, кроме барской усадьбы, где, как они слышали, аристократических улиток варят и кладут на серебряное блюдо. Но люди, вероятно, вымерли, думают улитки, раз о них ничего не слышно. Совершенно естественно, что почтенная чета считает себя центром мира, думает, что лопухи посажены специально для них, а усадьба для того и существует, чтобы они могли попасть на серебряное блюдо. Понятно и то, что улитки с домиками считаются более благородными, " чем улитки без домиков, и что медлительность молодой улитки-невесты радует ее будущих свекра и свекровь; они с удовлетворением констатируют, что она хорошей породы.

Улитки думают не так, как куры, а куры не так, как улитки, потому что у каждого за плечами свой жизненный опыт. То же можно сказать и о героях "Навозного жука". Самодовольный, немного ворчливый жук уверенно чувствует себя в императорской конюшне, которая для него центр мира, а все остальное — излишки цивилизации. Чувствовать себя хорошо можно только в таких местах, которые похожи на конюшню. Годятся навозная куча или парник, но лежать на мокром холсте неприятно, потому что нет ничего хуже чистоты. А те существа, с которыми жук встречается по дороге, не знакомы с конюшней. Их представления о мире тоже ограниченны, но у каждого по-своему. Божьи коровки радуются красоте и запаху роз и лаванды в цветнике. Гусеница полна мыслей о том, как она заснет или умрет и проснется бабочкой. Лягушки хвалят свое отечество за чудесные дожди и сырость. Но наиболее восхитительная эгоцентричная фигура — это муха, прилетевшая в гости к привязанному жуку:

"Какая славная погода! — сказала она. — У вас тут можно отдохнуть, погреться на солнышке! Вам тут очень хорошо.

— Болтаете сами не знаете что! Не видите, что ли, я привязан?

— А я нет! — сказала муха и улетела".

В сказках о предметах мы встречаем то же, что в сказках о животных. Типична сказка "Воротничок". Она начинается с представления щеголя, которому принадлежит воротничок, но после трех строчек он исчезает из поля зрения, и мы видим все глазами воротничка. История реалистична, поскольку в ней не происходит ничего такого, что мы, люди, не могли бы наблюдать. Но события приобретают иное содержание: вещи встречаются в стирке — это происходит сватовство и отказ; ножницы с вытянутыми ножками — это прима-балерина, а слишком сильно они порезали воротничок не за счет неуклюжести того, кто их держит (ибо о нем воротничок ничего не знает), а потому, что ножницы рассердились на его назойливость и т. д. Физические события становятся встречей различных индивидуальностей. В конце сказки двумя ироничными обращениями к читателю нас снова возвращают в мир людей. Но в самой истории живет, сватается и бахвалится воротничок.

Большинство сказок о предметах реалистичны в том же смысле, что "Воротничок". В "Пастушке и трубочисте" вещи действуют совершенно самостоятельно, однако все время так верно сохраняют свой характер фарфоровых фигурок, что мы забываем, насколько маленькая экспедиция на крышу противоречит их натуре.

Животные и вещи живут сами по себе, независимо от людей. И тем не менее они ведут интенсивную человеческую жизнь. Каждый из них — это уменьшенный до малых размеров, но необычайно точно написанный портрет. Сказки кишат переодетыми людьми, то схваченными мимоходом, то нарисованными во всех деталях. Здесь мы встречаем разнообразные типы: вечно недовольного честолюбца (Ель), поверхностного и легкомысленного хвастуна (Воротничок), всегда веселого оптимиста (Лен), самовлюбленных и порядочных буржуа (улитки в "Счастливом семействе") и так далее. "Жених и невеста" и "Пастушка и трубочист" представляют два варианта любви, как она может протекать у среднестатистических людей.

Портреты приобретают ясность и остроту из-за упрощения, которое возможно, когда человеческие качества выражаются через такие своеобразные фигуры.

Особую прелесть им придает забавное противопоставление между их нечеловеческой средой и чересчур человеческими мыслями и чувствами. Читатель видит свои и чужие слабости под новым углом зрения.

* * *

Подобного момента неожиданности нет в новеллах и ситуативных картинках — той части коротких рассказов, которые писатель часто называл "Историями". Но и среди них многие отмечены печатью гения. Самая известная, без сомнения, — это "Девочка со спичками", написанная в 1845 году. Издатель одного альманаха послал Андерсену три иллюстрации и попросил написать текст к какой-нибудь из них. Андерсен выбрал гравюру Лундбю, [66] и его рассказ мог бы стать просто сентиментальной историей в стиле альманахов, если бы он не изложил его с такой необыкновенной трезвостью. За исключением того, что нищая замерзающая девочка в одном месте названа "бедняжкой", в нем нет сантиментов. Здесь только сообщаются факты: неудачные попытки продать спички, печальные обстоятельства родителей, усталые видения, смерть. Заключительные слова сказки не выражают сочувствия; они лишь сообщают, что подумали люди, увидев маленькое тельце, причем подумали неверно.

Другая история не столь известна, а напрасно. Это маленькое чудо под названием "Сердечное горе", где на нескольких страницах даны три незабываемых портрета: вдовы, которая хочет продать акции своего кожевенного завода, ее мопса ("сплюснутый нос и жирная спина — вот его внешние приметы", гласит краткая характеристика), а во второй части истории — девочка, которая не смогла посмотреть могилку мопса. Описание девочки дает гениальное представление о жизни детей: их мир ограничен, но события в нем более значительны. Могилка мопса — это сенсация; тот, кто не увидит ее, лишен большого удовольствия, мало того: он или она стоит вне маленького сообщества товарищей. Эта судьба уготована девочке. "Только она одна не видала мопсенькиной могилки! Не видала!.. Вот было горе так горе, великое, сердечное горе, каким бывает горе взрослого".

Андерсен помнил, каково жить в маленьком мире. Он также помнил, каково быть бедным, и не забывал, что изнурительный труд вынуждал его мать искать забвения в бутылке. Воспоминания об этом и более позднее знакомство с рабским существованием простого народа стали материалом истории "Пропащая", где рассказывается трагедия из повседневной жизни бедняков; история словно предвосхищает социальные произведения, достигшие такого расцвета в конце XIX столетия.

Другие новеллы и наброски не внесли столь существенной лепты в мировую известность писателя. Но даже в этих более традиционных рассказах есть красочные фигуры, и комические, и возвышенные, например жеманный генерал в "Сыне привратника", воплощение смехотворного сословного чванства и снобизма, или дерзкая и чуждая сентиментальности Мария Груббе в "Предках птичницы Греты". Лаконичные и ярко нарисованные портреты всегда были сильной стороной творчества Андерсена.

* * *

Но какие бы истории ни рассказывал Андерсен, стиль в них был полностью его собственный. Среди сказок немного выделяется "Колокол", потому что сам чудесный колокол недоступен; это абстрактный символ восприятия универсальных духовных сил в природе, того, что Х. К. Эрстед называл "дух в природе". Но манера повествования типична для мастерства Андерсена. Писатель присутствует в каждой строчке, он живет в ситуациях и героях, его восприимчивый ум заметен и в огромном пафосе, и в лукавой иронии. В заключительной картине мори и заката, которую наблюдают с высокой скалы королевич и бедный юноша, заложена громадная сила и красота. Ее экстаз поражает вдвойне на фоне описания горожан в первой части скажи. Ни один читатель не сомневается, что автор думает о жителях города, старых и молодых. Но его критика редко прорывается наружу. Лишь несколько незначительных языковых характеристик позволяют сделать вывод, что люди все-таки не всерьез ищут колокол; они просто хотят чувствовать себя спокойно. О назначенном с помпой "всемирном звонаре" лаконично говорится, что он ежегодно писал по небольшой статейке; "о колоколе же знали не больше прежнего". А конфирмация! "Священник сказал детям теплое слово", и дальше следуют четыре строчки красивой ерунды, которую говорят в подобных случаях, но в таком утонченном пересказе, что словно видишь, как все кивают в знак согласия со священником и переполняются сентиментальными чувствами. Свой скепсис по поводу дешевых фраз автор не высказывает; он только передает, что говорилось. Далее автор тоже лишь пересказывает объяснения трех конфирмантов, но таким красочным языком, что в нем слышны три разных голоса: девушки, для которой бальное платье не менее важно, чем само священнодействие, бедного юноши, которому для конфирмации пришлось взять костюм напрокат, и послушного сына, который хочет оставаться послушным и после конфирмации, "и над этим нечего смеяться, — добавляет автор не подозревающему ничего дурного читателю, чтобы тут же круто повернуть. — А другие все-таки смеялись". Реальность более сурова, чем о ней думают доброжелательные люди.

Бо Грёнбек Г. Х. Андерсен. Жизнь. Творчество. Личность. - Сказки - Одна из последних фотографий Андерсена.

Одна из последних фотографий Андерсена

Андерсен переходил от рассказа к общим наблюдениям, от серьезности к шутке, от поэзии к банальности будней с такой ловкостью и изысканностью, какой после него не добился никто. Он в совершенстве владел родным языком. Он точно знал, какие сильные слова может выдержать лирическое или возвышенное описание, и постиг все секреты коротких словечек, которые так характерны для датского языка и указывают на мнение говорящего или подчеркивают его настроение. Андерсен умел использовать их в нужном месте. Одним-двумя простыми словами он делал человека живым и реальным или разоблачал его во всей его подлости.

У сказок много секретов, и некоторые из них можно разгадать. Но не все. Китайский капельмейстер держал речь, полную самых мудреных китайских слов, чтобы объяснить устройство искусственной птички. С живым соловьем этого проделать было нельзя.

* * *

Есть достаточно причин для победного шествия сказок. Многие из них уже названы, но остается еще одна: их универсальная жизненная мудрость. Вероятно, именно она в значительной мере пронесла их нетронутыми через чистилище переводов и обработок. В сказках, правда, нет последовательной и продуманной философии. Немногочисленные общие или абстрактные идеи, которые там встречаются (например, о вере и знании или об отношении поэзии к науке), не оригинальны и едва ли сейчас представляют интерес. Так же редко в какой-либо сказке высказывается ясная и определенная мораль. "Красные башмачки" — одно из немногих исключений, подтверждающих правило. Но нес же в пестром разнообразии сказочных событий скрываются мысли о людях, о мире и жизни вообще, которые могут дать пищу для размышлений и современному читателю.

Во-первых, у Андерсена настойчиво повторяется, какие люди достойны уважения, а какие нет. Тот, кто принимает дары жизни с благодарностью и не пытается быть и казаться чем-то большим, чем он есть, всегда описывается с симпатией. Тот, у кого доброе сердце, кто идет по жизни весело и плюет на формальности, в конечном счете одерживает верх над расчетливым человеком. Любящая Герда освободила Кая из холодного дворца разума Снежной королевы, весело поющий соловей оказался сильнее Смерти у постели императора, а Ганс-Чурбан получил принцессу. Напротив, сытый буржуа, который не видит дальше своего носа и самодовольно судит обо всем по своему ограниченному опыту, беспощадно выставляется в сказках на смех прямо или косвенно ошибиться в оценке невозможно. Ограниченность филистера была для автора хуже чумы.

Во-вторых, сказки содержат очень точные идеи о мироздании и о восприятии и оценке его явлений. Они далеко не всегда выражены непосредственно. Но бросается в глаза, что герои сказок по-разному воспринимают вселенную. Каждая группа существ живет в своем окружении, которое и является для членов этой группы миром. Нет у них и однородного мнения о жизни и о том, что хорошо и что плохо. Такие же различия существуют и между людьми. У девочки со спичками немного общих мыслей с принцессой на горошине, а дети и взрослые живут каждые в своем мире.

Но даже сходное окружение и сходные события могут привести к разному исходу В длинной сказочной новелле "Ледяная дева" персонажи действуют на трех уровнях: сама Ледяная дева и другие страшные силы природы, которые царят в огромной пустыне ледника; для них люди подобны смехотворным насекомым; далее Руди, молодой охотник на серн, его невеста и их семьи; и наконец, домашние животные, которые видят людей как бы снизу и, кстати, считают их странными и нелогичными созданиями. Снова и снова сталкиваются три разных мировоззрения, особенно наглядно в коротком эпизоде, где кошка с кухни рассказывает, что она слышала, как крысы говорили, будто величайшее счастье грызть сальные свечи и иметь вдоволь прогорклого сала, а Руди и его невеста говорят, будто величайшее счастье — понимать друг друга. "Кому же верить — крысам или влюбленным?" — спрашивает она под конец.

На этот очень разумный вопрос можно лишь ответить, что правы и те и другие, каждый по-своему, ибо, каков мир и вещи, зависит от глаз, которые на них смотрят, и мы, люди, которые тоже достаточно часто не соглашаемся друг с другом, не имеем оснований утверждать, что наше мировоззрение единственно верное. В сказках появляется бесконечное множество других существ с другими мнениями, и их слова в рассказе не менее весомы, чем слова людей. Это можно видеть, к примеру, в конце сказок "Дочь болотного царя" и "Пятеро из одного стручка", а последние слова в "Сердечном горе" прямо говорят, что переживания, второстепенные для взрослых, могут быть очень важными для детей. Разные существа неизбежно по-разному думают и смотрят на мир, и это их неотъемлемое право — как маленьких и незаметных, так и великих мира сего. Когда в сказках выносится приговор, то он направлен против тех, кто считает, что владеет монополией на истину. Им-то и достается больше всего.

И теперь третий вопрос: какие мысли о жизни в целом можно обнаружить в сказках? Хороша жизнь или дурна, справедлива или несправедлива? Может ли она предложить что-либо нам, жалким людям, или лучше от нее отвернуться? На первый взгляд сказки отвечают на эти вопросы противоречиво. Андерсен может утвердить нас в наших самых лучших надеждах и в то же время развеять все иллюзии. Утешение можно найти в "Дорожном товарище" и "Диких лебедях", где набожные и добродетельные главные герои проходят через множество испытаний, но все же под конец обретают счастье, и, конечно, в "Гадком утенке", гениальном символе собственной жизни писателя, где все важнейшие настроения, события и частично действующие лица его удивительной карьеры переведены в иные масштабы и тем самым делаются всеобщим достоянием в великолепном гимне жизни. Во многих других сказках встречаются сходные успокоительные мысли: все становится на свои места, хорошее не забывается, высокомерие и зло терпят поражение, а если этого не случается сразу, то лишь потому, что господу некуда спешить.

Но ведь есть и такие сказки, где события принимают совсем иной оборот, чем в "Гадком утенке", и к их числу относятся несколько гениальных творений писателя.

"История одной матери"— это памятник материнской любви и одновременно безжалостности жизни. По форме это сказка: в ней выступают мифологические существа, например Смерть; явления природы: ночь, терновый куст, озеро — персонифицированы; скорбь матери делает ее быстрее самой смерти, ибо в мире сказки дух сильнее тела. Но у этой истории нет ничего общего с народной сказкой. Сюжет передается с неограниченной фантазией и высшим мастерством. Нет ничего общего и с беззаботной веселостью "Огнива", или изысканной иронией "Воротничка", или оптимизмом "Гадкого утенка". "История одной матери" беспощадно серьезна. Ночь, терновый куст, озеро, Смерть — все чудовищно безжалостны по отношению к несчастной матери. Она ничего не достигает своими жертвами, ничего, кроме уверенности в том, что, если бы ребенка вернули к жизни, было бы еще хуже.

Не лучшая картина предстает перед читателем и в сказке "Тень". Это в высшей степени реалистическая история, лишь с некоторыми сказочными чертами: тень освобождается от своего господина и начинает собственное существование; никого не удивляет, что можно страдать от досадной болезни — чересчур юркого взгляда; а что богатый и эксцентричный господин наряжает свою тень человеком, не более удивительно, чем то, что он проходит курс лечения водами, чтобы у него росла борода. Но ли частности только намечают ход событий в потрясающей драме о смелом и доброжелательном ученом, вынужденном терпеть, когда его делает беспомощным собственная тень, бывший слуга и спутник, который, не гнушаясь никакими средствами, даже самыми подлыми, стремится возвыситься в обществе и достигает цели. Эти два героя неприятно правдоподобны; то же можно сказать и о третьем персонаже, принцессе, которая умна, но не настолько умна, чтобы распознать обманщика, хотя он всего-навсего тень, которую она может пронизывать взглядами, как иронично говорится о ней, когда она смотрит на тень влюбленными глазами. Горькая философия сказки такова, что умные люди стремятся к добру, но их ум и доброта не помогают им, а к собственной выгоде стремятся люди беззастенчивые, и именно они побеждают. В этой сказке нет утешительных моментов. "Таков свет, таким он и останется", — говорит Тень.

Тому, кто боится безжалостности существования и человеческой подлости, не найти утешения в этой жуткой истории.

Но даже если жизнь, как в сказках, так и в действительности, жестока и несправедлива и горя обычно больше, чем радости, у читателя не остается сомнения в том, что жить все же стоит. Жизнь лишь надо принимать такой, как она есть. Горе тяжело, но, если видеть в нем одно из проявлений жизни, оно тоже приносит нам благословение (как говорится в сказке "Последняя жемчужина"). Все зависит от нас самих. Если наши глаза открыты, а ум восприимчив, мы обнаружим, что жизнь ярка и прекрасна, богата большими и малыми событиями; что мир полон людей и других существ, совершенно разных, по-своему оригинальных, и потому нам не придется скучать, было бы желание смотреть и слушать. Для возницы катафалка в "Веселом нраве" жизнь представляет собой огромный и радостный театр, а когда писарь в "Калошах счастья" и начинающий поэт в "Что можно придумать" открывают глаза и уши, вокруг них начинают жужжать истории. Маленькой Герде с открытой душой все цветы рассказывали свои сказки, когда она просто смотрела на них.

Можно найти интересное и радостное даже в мельчайших вещах, в том, что люди обычно считают недостойным внимания. Старый сломанный уличный фонарь доставляет радость семейству сторожа в его маленькой комнатке в подвале, цветок гороха вызывает жажду жизни и силу у больной девочки на чердаке, а солнечный луч может стать проповедью жизненного кредо. Ситуации, в которых не происходит вовсе ничего особенного, могут быть исполнены красоты и поэзии для тех, кто умеет смотреть и слушать. А это умеют не все. Маленькая ель в одноименной сказке так поглощена тем, чтобы вырасти и стать большой, что не замечает солнечного света и чистого воздуха, друзей — сосны и другие ели, и крестьянских ребятишек, которые так весело болтают друг с другом, собирая ягоды. Но ель не понимала и того, что значит жить.

* * *

Сказки выражают кредо искренней души и непосредственного чувства, в них говорится о делах маленьких и незаметных созданий, и они разъясняют нам, что жизнь богаче и шире наших ограниченных представлений о добре и зле, она неисчерпаема.

Естественно, эта философия привлекла многие сердца и многим людям принесла утешение. Она обращена и к современному читателю. Но этим сказки не исчерпываются. Если читать их более внимательно и попытаться делать выводы, они скорее вызывают беспокойство, чем приносят утешение. Уже одни портреты мещан-обывателей могут напугать читателя: неужели мы такие? Были ли люди такими только во времена оны или и сейчас много им подобных? Не ограничен ли и ты сам? Не рядишься ли ты в чужие перья, как многие филистеры в сказках? Не смакуем ли мы красивые фразы? Не стали ли мы рабами лозунгов и других дешевых упрощений действительности? Можем ли мы считать себя свободными?

У читателя мороз проходит по коже при виде пропасти, которая разделяет героев сказок, в том числе и людей. Неужели мы и впрямь такие разные? Нельзя ли нам стать немного более однородными? Не устарели ли наши демократические идеалы? Но виной ли тому отказ одноглазого идеалиста видеть действительность такой, как она есть? Сказки — это протест против всяческого стремления унифицировать жизнь и сглаживать различия между людьми. Был ли автор большим реалистом, чем мы?

И далее: является ли огромная физическая вселенная, в которую мы привыкли верить, конечной истиной? Можно ли представить себе, что вещи не мертвы, а явления природы олицетворены? Наши физические знания говорят одно, писатель другое. Кому верить — физике или писателю? Сказки утверждают, что, если ты живешь в тесном общении со своим ближайшим окружением, оно обретает жизнь в твоем восприятии, и тогда великая механика теряет всякий интерес. Может ли современный читатель принять такую мысль?

И наконец, идея сказок о богатстве жизни: умеем ли мы принимать ее большие и малые дары? Открыты ли мы так же, как автор и многие из его героев? Или мы идем по жизни глухими и слепыми, не обращая внимания на те мелкие радости, которые она нам предлагает? Может быть, мы слишком поверхностно и поспешно судим об окружающем мире?

Сказки представляют собой далеко не безобидное и невинное чтение. В того, кто умеет читать между строк, они вселяют беспокойство. Человеческая проницательность и жизненная мудрость писателя выходят далеко за рамки обычного.

* * *

Андерсен был посредственным драматургом, средним поэтом, хорошим романистом и выдающимся автором путевых заметок. Но в сказках он достиг совершенства, и его гений проявился именно в них благодаря необычайному сочетанию внешних и внутренних обстоятельств: особых социальных условий, особого темперамента и особого художественного таланта.

Социальными условиями было его бедное детство в Оденсе. Насколько он помнил, его всегда окружали сказки и легенды, и — что еще важнее — он был знаком с тем миром, в котором разыгрывались эти народные рассказы. До четырнадцати лет он жил среди людей, не слышавших о той натурфилософии, на которой воспитывались образованные классы. Для простого народа природа была не огромным механизмом неодушевленных вещей, а вселенной живых сил, дружелюбных или враждебных, но, во всяком случае, бесчисленных. Хотя тролли, домовые, эльфы и привидения не играли большой роли в повседневной жизни, они тем не менее были существенной частью мира представлений человека из народа, и сказки сами по себе не содержали ничего невероятного или нелогичного. Не было в них ничего противоречащего разуму и для Андерсена. Ощущение тайны жизни сидело у него в крови. Другие датские писатели тоже сочиняли или пересказывали сказки, но они были знакомы с миром сказок только через литературу. Андерсен знал их по собственному опыту и мог рассказывать более авторитетно, с гораздо большей достоверностью, чем его коллеги. Его прельщала возможность передавать старые истории по-своему, но столь же хорошо он сочинял новые; у него было достаточно фантазии, и он до мозга костей чувствовал и требования жанра, и условия обстановки. Низкое происхождение, которое в начале карьеры было социальной трудностью, с течением времени оказалось счастьем для него как писателя.

Психический склад Андерсена был другой предпосылкой для создания сказок. Уже одна его необузданная фантазия делала сказочную форму более естественной для него, чем роман или драму. В этих двух жанрах необходимо учитывать реальное правдоподобие событий. Но в сказках может происходить очень многое, неправдоподобное становиться правдоподобным; здесь есть своя логика событий, но больше простора для фантазии.

К этому добавляется то, что писатель от рождения был наделен впечатлительностью, которая заставляла его воспринимать окружение гораздо интенсивнее, чем других. Он был как бы пленником того, что видел, и среди явлений окружающего мира забывал про себя. Животные, большие и маленькие, становились для него думающими, рассуждающими личностями, и даже так называемые неживые предметы получали индивидуальную жизнь. В 1843 году ой писал Ингеману: "У меня масса материала [для сказок], больше, чем для любого другого вида творчества; иногда мне кажется, будто каждый забор, каждый маленький цветок говорит: "Взгляни на меня, и тебе откроется история всей моей жизни!" И стоит мне так сделать, как у меня готов рассказ о любом из них!" Совершенно естественно, что животные, цветы или игрушки в сказках представляют собой живые индивидуальности, ведь такими он воспринимал их в действительности. Когда он сочинял, наблюдения природы сочетались с человеческим опытом, и в результате получались животные, насекомые, растения и предметы — с человеческими чертами. Навозный жук только снаружи навозный жук, внутри он человек.

Однако не меньшее значение имело душевное богатство Андерсена. Он сохранил детскую непосредственность в реакциях и детскую близость с окружающим миром (многим детям вещи кажутся живыми существами) — в то же время он обладал здравомыслием взрослого. Именно эта двойственность разума помогла ему писать сразу и для детей и для взрослых. Он был на "ты" с оловянным солдатиком так же легко, как любой ребенок, а его жизненный опыт обогатил бы любого взрослого.

И наконец, третья предпосылка: своеобразие, или, если угодно, ограниченность его писательского дарования. Как уже говорилось, Андерсену трудно давались крупные композиции или более подробное и многостороннее описание характеров. Его сила была в коротком эскизе человека, изысканных репликах, быстром наброске ситуации. Сказка словно создана для его таланта к малым формам. Жанр не допускал многословия и в то же время предоставлял свободу, и писатель мог как угодно использовать свои бесчисленные разбросанные наблюдения природы и людей или в виде небольшой типажной зарисовки, или брошенного мимоходом замечания от собственного имени. Он мог непринужденно перескакивать из мира животных в мир людей, от рассказа для детей в рассуждения для взрослых, от серьезности к шутке, и наоборот.

Таким образом, сказка стала самым непосредственным выражением его экспансивного и капризного темперамента. Здесь он чувствовал себя на месте в поэтическом смысле, и, возможно, этим объясняется тот странный факт, что в сказках он так усиленно заботился о форме. В них нельзя найти случайности или небрежности, которые часто отмечают его лирику и пьесы. И в то время, как он, по замечаниям театральных цензоров, неоднократно переделывал свои пьесы, никто не мог бы подсказать ему, как нужно писать сказки. Это он знал сам. Он шлифовал язык и обуздывал фантазию. В самых сверхъестественных событиях всегда есть строгая мера и четкая последовательность. Насколько безжалостен он был к себе, видно по сохранившемуся первому черновику "Пастушки и трубочиста". Фантазия в нем переходит все границы; но Андерсен уверенным инстинктом несколько приглушил рассказ. И он стал совершенным. Не осталось ни одной невзвешенной фразы. Ни одной сказки Андерсен не посылал в печать, не убедившись, что ее невозможно сделать лучше.

Глубина восприятия и точность выражения отличительные признаки его сказок.

 

Наверх
<<< Предыдущая глава Следующая глава >>>
На главную

 

   

Старая версия сайта

Книги Родни Коллина на продажу

Нашли ошибку?
Выделите мышкой и
нажмите Ctrl-Enter!

© Василий Петрович Sеменов 2001-2012  
Сайт оптимизирован для просмотра с разрешением 1024х768

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ КОММЕРЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МАТЕРИАЛОВ САЙТА!