Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... И поэтому так важно быть одиноким и внимательным, когда ты печален; потому что-то, казалось бы, недвижное и остановившееся мгновение, когда в нас вступает будущее, много ближе к жизни, чем тот случайный и шумный час, когда оно — как бы независимо от нас — обретает жизнь. Чем тише, терпеливее и откровеннее мы в часы нашей печали, тем неуклоннее и глубже входит в нас новое, тем прочнее мы его завоевываем, тем более становится оно нашей судьбой, и мы в какой-нибудь отдаленный день, когда оно "совершится" (т. е. от нас перейдет к другим людям), будем чувствовать себя родственнее и ближе ему. ...  Полный текст

ПИСЬМА ОТ АНДЕРСЕНА

1847— 1855

Эттерсбург, 9 сентября 1847 г.

(Генриетте Вульф). Дорогой друг-сестра!... Через Бельгию я проехал в Кельн, а оттуда вниз по Рейну через Франкфурт в Веймар. Великий герцог чрезвычайно ласков со мной; мы ежедневно катаемся вместе, и мне так странно сидеть с ним рядом и видеть, как солдаты делают на караул, бьют в барабаны, и все встречные останавливаются и кланяются. Меня все это очень стесняет; все это ведь относится не ко мне, я не могу отвечать на поклоны, и мне чудится, что я в каком-то чужом мире. — Да, диковинно все это! Я дожил до того, о чем не мечтал даже мальчиком! Звезда моя горит- ярко, ее зажег сам Господь! Это путешествие открыло мне глаза на мою миссию. Я чувствую, что арена моей деятельности бесконечно велика! Боже, дай мне силы! Я чувствую, как велика и священна миссия поэта, которому дана возможность говорить тысячам! Только бы я всегда действовал, как должно, создавал бы одно хорошее, достойное! Было время, когда я любил искусство за ореол, который окружает его в глазах света. Теперь я, слава Богу, люблю его за то божественное, что есть в нем! Никто не видит недостатков моих произведений лучше, чем я сам. Впредь я дам лучшие! Мне выпали на долю почести, любовь, и я говорю себе: «Стремись, стремись, пойми, что тебе предстоит сделать!» Вся душа моя полна благодарности и смирения! Вы поймете меня! Поклонитесь нашим общим дорогим друзьям и передайте Вашему брату Христиану, когда он вернется, братский мой привет! Увидите дорогого Эленшлегера, кланяйтесь, кланяйтесь ему от меня! Именно теперь среди всех радостных и, может быть, чрезмерных почестей я и чувствую, как велик он! Сказать же ему это я не могу; да он и так поймет меня. — Ваш друг и брат Г. X. Андерсен.

Лондон, 27 июня 1847 г.

(Эдварду Коллину). Дорогой друг! Видите, какое письмецо написал я Вашей Иетте, видите также, что напечатано обо мне в листке, где помещен мой портрет; я «one of the most remarkable and interesting men of this day», а Вы все-таки чересчур важны, чтобы быть со мною на «ты»! Фи! Право, тщеславие мое так и подмывает меня еще раз сказать Вам: Эдвард, будем на ты! Но Вы, пожалуй, ответили бы мне, как я заставляю отвечать свою «Тень» ! (См. сказку «Тень», т. I: (Тень)... «Видите ли, я не из гордости, а... в виду той свободы и знаний, которыми я располагаю, не говоря уже о моем положении в свете... я очень бы желал, чтобы Вы обращались со мною на вы». ) Да, вы догадались, что эта сказка — камень в Ваш огород. Теперь, когда я Александр, Вы будете разыгрывать Диогена! Видите, я, как назвала бы меня сестра Ваша Ингеборга — скромный ослик. Но теперь я повертелся в высшем свете! У! Вчера я дебютировал да еще в самом важном салоне, у лорда Пальмерстона! Под конец у меня голова пошла кругом, но не от гордости, нет, Вы знаете, как я смотрю на все подобное. Но, конечно, меня очень обрадовал и взволновал такой прием, особенно после того как я столько наслышался о высокомерии английской аристократии. Ваш и т. д. Г. X. Андерсен.

Глоруп, 12 июня 1848 г.

(Генриетте Вульф). ... Когда же заключат мир? Сердце мое жаждет мира! Каждый день прислушиваюсь я к пушечной канонаде, каждый вечер с волнением думаю о том, сколько людей закрыло сегодня глаза навеки, кого из дорогих нашему сердцу лишились мы! Конечно, в смерти на поле чести много величественного и прекрасного, но каково страдальцам, остающимся в живых! Увечить так людей — безбожно, бесчеловечно! Война — отвратительное чудовище, питающееся кровью и пылающими городами! Но бывают также минуты, когда я чувствую и все то возвышенное, что идет по его стопам. Как только прочту о какой-нибудь благородной черте характера, о каком-либо сердечном слове или деле, меня сразу охватывает какой-то восторженный трепет, и на глаза у меня выступают слезы. Будь я из другого материала, я бы тоже пошел на войну, но я не гожусь. Вы улыбаетесь! Но уверяю Вас — я бы не побежал от врага, хоть и страшно боялся бы. Помните, бояться не то, что трусить; в первом чувстве человек не волен, второе же зависит от нашей воли! — Ваш брат Г. X. Андерсен.

Копенгаген, 10 ноября 1850 г.

(Ей же). Дорогой друг-сестра! Мы не получаем от Вас ни словечка с тех пор, как Вы плыли по каналу. Теперь Вы должны уже быть на зеленых, залитых солнцем островах Америки, а мы-то сидим по уши в грязи, слякоти, дожде и ветрах! Бедные наши солдаты! Но они держатся несмотря на непогоду бесподобно! Теперь нам незачем обращаться к старине, ища героев. У нас есть герои и сейчас. Датский ополченец достоин встать рядом со старой гвардией Наполеона! Вы не знаете, как бесподобно вели себя солдаты при Фредерикстаде, целую неделю дни и ночи напролет под огнем! Они затыкали бреши своими ранцами и стяжали нам победу и честь, а потом, когда несчастные жители вышли из города голодные, страждущие, солдаты наши делились с ними своими запасами. — Еще третьего дня я надеялся, что войне конец, но теперь опять что-то неладно. Мы с жадностью ожидаем известий с почты. Россия сильно стоит за нас, Франция и Англия тоже. Впрочем, Вы из газет узнаете столь же свежие новости, как и из этого письма. Довольно поэтому о политике, перейдем к прекрасному. В четверг состоялся дивный праздник в честь Эрстеда. Праздновали его пятидесятилетний профессорский юбилей. Его привезли в «Фазаний домик», где жил Эленшлегер (этот домик отведен теперь Эрстеду пожизненно; горожане меблировали его за свой счет), и там сначала пропели ему прекрасную песню Гейберга, потом Форхгаммер, Мадвиг и многие другие говорили речи. Эрстед так мило благодарил всех и говорил: «Я смиренно радуюсь!» К обеду были приглашены 50 человек только те, кто участвовал в организации празднества. Вечером явились студенты и устроили шествие с факелами. Песня Плоуга, которую они спели, прелесть, как хороша. Эрстед сошел к ним в сад и сказал", что охотно пригласил бы их всех к себе (их было больше 200), да места мало, «но приходите сколько Вас уместится!» И они повалили толпой! Каждого угостили стаканом вина, Эрстед тоже взял стакан и принялся чокаться с каждым отдельно. Милый, славный старик! Добрейшая жена его совсем перепугалась и закричала студентам: «Да нет, муж, право, не может пить со всеми вами!» «Ну, буду пока сил хватит!» — сказал он со своей обычной наивной простотой, и это милое пререкание стариков произвело на всех самое хорошее впечатление. Радости было много. От университета ему поднесли перстень с бриллиантами вокруг головы Минервы, а король возвел его в тайные советники. — Ваш друг и брат Г. X. Андерсен.

Копенгаген, 12 октября 1850 г.

Дорогая Ионна! (Ионна, дочь Ингеборги Коллин (сестры Эдварда Коллина) в замужестве баронесса Стампе.) Я был сегодня в самом дурном расположении духа, подстать времени года. Я работал над своей книгой «По Швеции», и вот что вылилось у меня: «На дворе играла миленькая, крошечная девочка; она натыкала в землю сухих щепочек и прутиков и поливала их из черепка; это был ведь ее садик, где росли розы и герань, а на самом-то деле это были одни сухие прутики. Мы взрослые тоже часто мысленно создаем себе такой сад с розами любви и геранью дружбы, поливаем их своими слезами и кровью из сердца, а они все-таки и были, и будут сухими прутиками». И вдруг пришло твое письмо, такое милое, сердечное! У меня навернулись слезы, а за дождиком всегда ведь проглядывает солнышко, оно засияло и в моей душе, и, если ты когда-нибудь прочтешь мою книгу, ты увидишь, как ты своим сердечным, милым письмом превратила сухие прутики в цветущие жезлы Аарона. Знали бы люди, как выгодно ухаживать за сердцем поэта, они — да, тогда они, пожалуй, совсем избаловали бы его! Письмо твое принесли мне снизу, и я не знал, от кого оно. Но увидав, что к нему прикреплена свежая роза — the last rose of the summer — я сразу узнал, что письмо от тебя. Я прочел письмо, оно само было розой, первой от тебя в нынешнее лето, оно так и благоухало сердечной добротой, расположением и неизменной дружбой. Я как будто увидел тебя об руку с Генриком... Вы выглядывали из розы и ласково кивали мне, и я был так рад. Вы сидели так хорошо, уютно рядышком... и мне опять стало грустно: я вспомнил, что я-то сижу один-одинешенек и всегда останусь одиноким...

За последние дни у меня было столько историй a la «Первенец» («Первенец», см. т. III, стр. 395. Ср. «Сказка моей жизни», стр. 178—179.). Недавно пришла ко мне какая-то свихнувшаяся дубина в образе поэта. Он сказал мне, что скоро выйдет его новая книга «Мистерии», которую мало кто поймет. «Зато Вы сами ее понимаете!» — сказал я. «Нет!» — ответил он. «Но, Господи помилуй! Если Вы сами ее не понимаете, что же тогда... Но Вы, конечно, только шутите! Оригинальничаете!» — «Так, по-вашему, не бывает разве, что в минуту вдохновения рождаются такие мысли, которых и сам не понимаешь? Каждый читатель может вложить в эти темные места смысл, какой сам хочет». — «Ну, это все равно, что Вы подали бы кому-нибудь чашку кофейной гущи, да сказали: «Ворожите тут, как знаете; гуща все-таки останется гущей!» Старуха Цинн покровительствует этому писателю, и у нее-то я и встретил его. Случилось, что пришел и Гартман с женой. Поэт разыгрывал несчастного a la Байрон и очень конфузил г-жу Гартман своей голой шеей с огромным адамовым яблоком, которое все время торчало у нее перед глазами! Он объявил, что больше не читает других поэтов, но изучает геральдику поэзии. Я спросил его, что это за штука, и он ответил, что это — гербы поэтов. Гартман даже изменился в лице и шепнул мне: «Да это помешанный!»...

Да, у меня еще много в запасе историй, но бумаге конец, да и я хотел лишь сказать тебе, как обрадовало меня твое письмо-роза. Кланяйся своему мужу, лесу и озеру и поскорее пришли мне письмо с солнечным светом и семейным счастьем. Твой старый друг Г. X. Андерсен.

Соре, 5 июня 1853 г.

(Генриетте Вульф). Дорогая сестрица! Благодарю за письмецо и прекрасный букет, оба отправились со мною сюда, и цветы еще вчера стояли в стакане с водой совсем свежие, так я оберегал их во время пути, тогда как мой собственный нос превратился на солнце в мулата. ... Я прочел здесь новый роман Гауха «Роберт Фултон».

У нас с Ингеманом ежедневно бывают маленькие стычки по поводу современных открытий. Он ставит поэзию неизмеримо выше науки, а я нет. Он соглашается, что наш век — великий век открытий, но что открытия эти касаются лишь области механики, материального. Я же смотрю на них как на необходимых носителей духовного, как на огромные ветви, на которых со временем распустится цветок поэзии. И, на мой взгляд, то явление, что ныне люди, страны, города сближаются между собою, соединяются посредством пара и электромагнетизма, так грандиозно и великолепно, что одна мысль о нем возвышает мою душу не меньше любого вдохновенного поэтического произведения. — Ваш неизменно преданный Г. X. Андерсен.

Соре, 3 июня 1853 г.

(Гауху). ... Бог благослови Вас и дай Вам всего хорошего за все то прекрасное, доброе и правдивое, что Вы высказываете в своих произведениях! Он, впрочем, и доказывает Вам свою милость тем, что поддерживает в Вас ту неувядаемую юность и свежесть духа, которая помогает Вам извлекать из глубины своей души все ее богатства. Вы не истолкуете моих слов в дурную сторону, если я признаюсь Вам в том, что я почувствовал, читая Вашу книгу, вернее — не ее, а Вашу надпись на ней. Прежде Вы всегда писали перед моим именем «поэту», на этот же раз написали «профессору». Может быть, Вы засмеетесь надо мною, но это слово огорчило меня. Я бы желал лучше, чтобы, даря мне что-нибудь в знак дружбы, меня величали тем титулом, который дарован мне самим Богом. Мне бы, пожалуй, не следовало писать так, но я ведь пишу Вам, а перед Вами я не боюсь показаться таким, каков я есть. — Ваш неизменно преданный Г. X. Андерсен.

Максен, 1855 г.

(Жене Эдварда Коллина). ... У г-жи Серре что-то около полудюжины собак, когда я вошел с нею в дом, они все бросились нам навстречу, и одна из них в припадке восторга укусила меня за ногу. Я перепугался. Крови, однако, не было, осталась только глубокая метка от зубов, собака здорова, и мне заявили, что опасности нет. Но я, конечно, все-таки побаиваюсь и жду, что вот-вот начну кусаться. — В Лейпциге я сломал себе передний зуб — он уже давно угрожал выбытием из строя, — и, кроме того, получил на вокзале свой чемодан с сломанным замком. Вот Вам мои злоключения; теперь о приятном — его тоже было немало. В дороге между Гамбургом и Лерте какая-то молодая дама читала вслух из одной «бесподобной книги». Это были «Картинки-невидимки». Все восторгались, а когда затем автор был узнан... да, куда как приятно быть знаменитым писателем! Потом я попал в компанию двух важных барынь, которые, узнав, что я датчанин, спросили меня — жив ли еще Андерсен? Я ответил утвердительно и, как Бурнонвиль в «Празднике в Алъбано», сбросил с себя капюшон пилигрима. Вскоре в вагон к нам вошла их приятельница, и они встретили ее возгласом: «Подумай, с нами сидит датский поэт Торвальдсен!»

В Дрездене я посетил птичью выставку; был там и король. Он сейчас узнал меня и заговорил со мною. Публика, вероятно, приняла меня за какого-нибудь иностранного принца. Когда я уходил, лакеи провожали меня низкими, низкими поклонами. И вдруг меня осмеливается укусить собака, да еще сзади!

Тут множество разных писательниц, одна из них, вообще прекрасная писательница, отличается тем, что бросается целовать меня, как только я прочту что-нибудь. Но она такая старая, жирная и горячая. Знай я, когда ожидать нападения, я бы приготовил отпор. Недавно за столом я опять подвергся такому неожиданному жаркому объятию, и другая писательница шепнула мне: «Ну, если Вас часто так награждают, я Вам не завидую!» Но шутки в сторону; сегодня я чувствую себя лучше, одно только — во мне сидит муха. Я проглотил ее вчера и, если она умерла, то я ведь расхаживаю теперь живым памятником мертвой мухе! — Ваш и т. д. Г. X. Андерсен.

Копенгаген, 6 апреля.

(Г-же Скавениус). ... Благодарю за доставку прекрасного ковра от г-жи Серре и за то, что вы и дети так мило вспоминаете 2 апреля и даже сами пишете мне в этот день. Жаль, что недавний Ваш визит не совпал с этим днем. Теперь моя комнатка — настоящий цветник. В день рождения мне надарили массу цветов; не меньше восьми горшков камелий и роз прислала одна г-жа Нергор; на одной камелии было семь распустившихся цветков и четыре больших бутона. Много получил я и разных вышитых вещей главным образом от неизвестных дам. Но особенно тронуло меня вот что, из чего я увидал, что меня читает и любит народ. Рано утром явился мой портной, земляк мой, тоже из Оденсе, и сказав, что от всего сердца радуется такому успеху и славе своего земляка, поднес мне подарок — белый атласный жилет! Представьте! Немного погодя, явился поздравить меня чисто одетый бедный столяр. Он заявил мне, что до сих пор еще никогда не говорил со мною, но что он с женою и детьми уже несколько лет подряд празднует день моего рождения — пьет шоколад. Особенно понравилась им всем моя комедия «Оле-Закрой глазки». И вот он теперь явился попросить моего разрешения назвать своего новорожденного сына в честь меня Гансом Христианом Андерсеном. Это тронуло меня. В самом деле для этих людей не шутка разодеться в будний день, бросить свое дело и идти к чужому господину.... Тилэ прислал мне прекрасную картину, нарисованную Эрнстом Мейером, г-жа Розенкильде пришла сама с огромным букетом цветов. Да, это был такой праздник для меня. Обедал я у Коллинов. — Ваш благодарный и преданный Г. X. Андерсен.