Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Истории о Господе Боге. Как однажды наперстку довелось быть Господом Богом
... И так не бог весть какое удовольствие, когда корпишь целый День над учебниками, а мама не может осилить даже теорему Пифагора. Тут уж ничего не поделаешь... но это ничего, что мы от этого теряем? Воспитание? Они снимают друг перед другом шляпы, и если при этом показывается лысина, они смеются. Они вообще все время смеются. Если бы мы не были столь разумны, чтобы то и дело плакать, тут вообще исчезло бы всякое равновесие. При всем том они заносчивы: они говорят даже, что и кайзер взросый. Я же читал в газетах, что король Испании ребенок: так и со всеми королями и кайзерами, — только не возомните чего о себе. Но кроме всего никчемного у взрослых есть все же кое-что, что никак не может быть для нас безразличным: Господь Бог. Я, правда, не видел Его ни у кого из них, но это-то и настораживает. Мне пришло на ум что они со своей рассеянностью, деловитостью и спешкой могли Его где-нибудь затерять. Между тем, без Него никак нельзя. Многое без Него прекратится: солнце не сможет взойти, дети не будут рождаться, да и хлеба без Него не будет. Потому что если у булочника что-то выходит, значит, Господь Бог сидит и крутит колесо на мельнице. Можно легко привести массу доводов, доказывающих необходимость Господа Бога. Но ясно и то, что взрослые о Нем не заботятся, значит это должны делать мы, дети. Слушайте, что я придумал. Нас как раз семеро. Каждый будет носить с собой Господа Бога один день, тогда Он всю неделю будет с нами, и мы всегда будем точно знать, где Он. ...  Полный текст

ПИСЬМА К АНДЕРСЕНУ

От Бурнонвиля

Копенгаген, 24 апреля 1848 г.

Дорогой Андерсен!... Пусть эти строки от искреннего, преданного друга скажут тебе, с какой любовью вспоминают тебя в тех кружках, где чувства еще не утратили детской свежести и теплоты. Господи Боже мой! Земля — огромная круглая планета изображает собой только сырой остров, населенный неблагодарными существами. Все животворящее солнце не в состоянии растопить льда сердец. ... Ты сам, милый поэт мой, выбрал свою дорогу и, пробираясь по ущельям через густую поросль терна, нашел такие прекрасные цветы, каких до тебя не находил еще никто; пробираясь сквозь равнодушие, холодность и глумление, ты увидел зато, как твои поэтические изображения вызывали улыбки, слезы, радость и восторг. Кое-кто цеплялся за твои недостатки, а тысячи восхищались твоим гением. Некоторые все продолжали поучать тебя, а ты сам уже учил нас многому, чего мы не знали, пока не явился ты. Ворчунам досадно было смотреть на твои лавры, которые ты стяжал себе за границей, доброжелательному же датчанину, побывавшему в чужих краях, приятно было видеть, как зачитываются твоими романами на чужбине, видеть, как стихи твои (например, «Умирающее дитя ») украшают стены крестьянина в чужих краях и даже в Новом свете. Что ж, дорогой А., ведь все это правда. Зачем же тебе жаловаться? Зачем мысль о родине должна отравлять тебе жизнь, которая обещает доставить еще столько высоких наслаждений и тебе самому, и другим. Ты желаешь себе смерти! Разве для того, чтобы воспользоваться тогда тем всеобщим признанием твоего таланта, которого недостает тебе теперь? Но подумай хорошенько! Кто тебе порукой за то, что гений твой в просветленном состоянии не откроет сам многих недостатков в своих земных трудах и не станет мучиться в раю из-за невозможности исправить написанное. — Прости мне за эту шутку, мой друг! Дай Бог тебе долго жить, радоваться и трудиться! Черпай вволю из богатого источника, открытого для тебя Творцом на пользу и усладу всем тем, кто жаждет истинно поэтических наслаждений! Когда же ты успеешь утолить их жажду и свою собственную, тогда и скажи: «Да будет воля Твоя!»...

Я вряд ли ошибусь, предположив, что новый взрыв горького чувства против публики вызван в тебе рецензией «Газеты Берлинга» по поводу последней твоей пьесы [«Мавританка», см. «Сказка моей жизни». ]. Позволь же преданному другу твоей музы и искреннему поклоннику твоего гения приложить исцеляющую руку к свежей ране. Критик признал, что в пьесе есть лирические красоты, трогательные места, вызывающие слезы, сказал, что музыка, игра артистов, сценическая обстановка — все это поддержало твой труд, но, в общем, нашел его недостаточно занимательным, а публика, дескать, хочет, чтобы ее занимали. Я ведь уже высказывал тебе свой взгляд на тебя, как на драматурга; правда, «Мулат» раз опровергнул мое мнение, я это сознаю; но все же я пришел к тому заключению, что талант твой похож на человека, который гораздо больше на своем месте в маленьком избранном кружке, нежели в шумном обществе; картинки твои нужно видеть вблизи и обсуждать их следует в тесном кружке. Твои произведения можно читать и наслаждаться ими, что бы там ни творилось в обыденной жизни. Вот что я хочу сказать: читая твои произведения, сразу приноравливаешься к господствующему в них тону, приучаешься видеть твоими глазами, говорить твоим языком, чувствовать твоим сердцем; совсем не то, когда присутствуешь на представлении твоих драматических произведений. Тут уж не властны ни поэт, ни читатель; все мы тогда в руках драматических артистов и требований сцены; мы уже не можем отложить книгу и вновь взяться за чтение, смотря по настроению. Все должно быть изложено как бы одним духом и в известный час; мы тут, следовательно, имеем дело не с поэтом-лириком, а с таким-то и таким-то писателем, взявшим на себя труд занимать (то есть забавлять) нас драматическим представлением. Не жди пощады от того, кто нашел его скучным. Если скажут по поводу портрета: «тонкая кисть!», про музыкальную композицию: «глубокая вещь!», про роман: «настоящая философия!», про пьесу: «очень мила в чтении!» — прощай, ожидаемое от них воздействие! Этими примерами я хочу только сказать, что если тебе захочется разнообразить свое творчество драматическими произведениями, то, выбрав себе подходящий сюжет, непременно имей при разработке его в виду степень восприимчивости большой публики; не пиши никогда ничего из доброго расположения к какому-нибудь артисту или рассчитывая на доброе расположение публики; из статуи никогда не выйдет картины, и прекраснейшие мысли поэта часто комкаются в суматохе сценического действия; поэт-лирик имеет перед собой широкое поле действий, и над головой его расстилается свод небесный, а поэт-драматург натыкается на непреодолимые препятствия в виде потолка, пола, стен и ламп.... Жена моя и все дети кланяются тебе. Желаю тебе всякого благополучия, здоровья и успеха. — Твой преданный друг Август Бурнонвилъ.

Стокгольм, 31 января 1862 г.

Дорогой Андерсен, почтеннейший друг! — Начну с благодарности за только что присланные «Истории». Они взяты все из тех же трех старых источников: природы, человеческого сердца и таланта, которым тебя так щедро наградил Господь. Ты умеешь в одно и то же время и занимать, и забавлять, и трогать, да еще убеждать и подкреплять! Большего ведь нельзя и требовать от поэта, и тебя, пожалуй, порадует сообщение о том, как отозвался мне на днях о твоей авторской деятельности Бесков: «... у А. большое преимущество перед другими поэтами: с каждым поколением вырастает для него новая публика». Он хотел этим намекнуть на детей, но я на это сказал, что ты умеешь возрождать и нас, стариков. Ну вот и довольно с тебя на сегодня «сладкого», хоть ты и заслуживал бы еще за все то хорошее, чем угощаешь и меня, и мою музу. Не могу не потрепать тебя по щеке за ту искреннюю ласку, которой дышит твое письмо. Спасибо, милый друг, за твое доброе участие, и будь уверен, что и я, и вся моя семья глубоко проникнуты искренней благодарностью и признательностью к тебе... — Твой преданный друг и «Schatzer» Август Бурнонвилъ.