Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
... И Вы не должны бояться, если на Вашем пути встает печаль, такая большая, какой Вы еще никогда не видали; если тревога, как свет или тень облака, набегает на Ваши руки и на все Ваши дела. Вы должны помнить, что в Вас что-то происходит, что жизнь не забыла Вас, что Вы в ее руке и она Вас не покинет. Почему же Вы хотите исключить любую тревогу, любое горе, любую грусть из Вашей жизни, если Вы не знаете, как они все изменяют Вас? Почему Вы хотите мучить себя вопросом, откуда все это взялось и чем это кончится? Вы же знаете, что Вы на распутье, и Вы ничего так не желаете, как стать иным. ...  Полный текст

ВСЕГО ЛИШЬ СКРИПАЧ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава XIV

У поручней стою я,

Гляжу в пучину вод.

На темном рифе, как на троне

Там дремлет царь морской,

И даже арфы струи не тронет

Он сонною рукой.

И над собой не замечает

Плывущие суда.

Лишь головой седой кивает

Им вслед он иногда.

Эйхендорф

Восемнадцатого октября на борту все было готово к отплытию. Кроме Петера Вика команда состояла из троих матросов; на борту было также два пассажира. Одна из них — пожилая гувернантка; в годы своего расцвета она выступала в труппе графа Трампе в Оденсе, но, по ее словам, покинула сцену, считая это занятие безнравственным; кроме того, она писала стихи, но только по-немецки, потому что возвышенные чувства, по ее мнению, можно выразить лишь на этом языке. Она ехала в Копенгаген, где ее наняли служить в каком-то аристократическом доме. Второй пассажир постоянно жил в Копенгагене; он был коллежским советником — чин, хлопотать о котором его в свое время заставила жена.

Шхуна с надутыми парусами прошла мимо больницы святого Йоргена и рыбачьего поселка, уходя, как казалось Кристиану, далеко в широкий мир. Китай или Копенгаген — для него это было одинаково далеко, одинаково ново. Им предстояло миновать острова и выйти в открытое море.

Пассажиры быстро познакомились, и не успела шхуна миновать Эре, как коллежский советник с брюзгливым красноречием развернул перед слушателями картину своих радостей и страданий. Он тоже оказался поэтом, в свое время писал в газету «Афтенпостен» и ежегодник «Нюторсгаве» Паульсена, но под псевдонимом. Его подлинным коньком была элегическая поэзия; впрочем, писал он и каталоги для аукционов, рецензии и другие произведения.

— Но от этого не получаешь никакого удовольствия, — сказал он. — Корпишь, выискивая погрешности в. стиле, просто зло берет, а представляешь сочинение на суд публики, так она же на тебя и накидывается. Irritabile genus* (* Раздражительное племя (лат. ). ), как сказал Гораций о поэтах. Я пробовал свои силы во всех стихотворных формах Горация: асклепиадической, алкейской и сапфической. Новейшие поэты упускают их из виду, и это не может не оскорбить воспитанный на классике вкус; я также поднял свой голос, я выступал против этого, возмущался и возмущал многих других; они бранили меня и писали на меня эпиграммы, но я в газетах читаю только то, что сам написал. Однако на свой день рождения я получил с посыльным бумажонку с грубыми оскорбительными виршами.

Возмутительно, что люди хотят писать, а сами не знают грамоту, все равно как если бы хотел держать речь человек без единого зуба во рту! Эту мысль я должен записать, — перебил он сам себя, вполголоса повторил ее и записал карандашом. — Видите ли, йомфру, я никогда не теряю того, что может пригодиться; если мне приходит в голову забавная мысль, что бывает часто, я ее записываю. Должен вам сказать, что я взял на себя переписывание ролей в нашем театральном обществе, и, подобно Жан-Полю** (** Псевдоним немецкого писателя Ж. П. Рихтера (1763 — 1825).), я держу у себя в ящике стола записочки с удачными мыслями и вписываю их в роли. Это очень улучшает их.

Тут и гувернантка рассказала, что она уже одиннадцать лет ведет дневник по-немецки.

В них обоих прежде всего бросалась в глаза реальность повседневной жизни, достойная быть предметом низкой комедии; но мы могли бы ухватить в них также и красивую, поэтическую сторону, которая есть у всех нас, пусть проявляется она у иных только в редкие мгновения. Даже в смешной гувернантке было нечто глубоко трогательное. Она рассказала, например, что как-то целый год прожила на жидком чае; она пила его утром, в обед и вечером — это было единственное, на что бедная женщина могла заработать своим прилежанием. Ее idee-fixe была сама по себе прекрасна: она заключалась в том, что целью и смыслом нашей жизни является добродетель. Коллежский советник был верным приверженцем старины и ничего нового не признавал — не его была вина, что небо не наделило его гением двуликого Януса, который одинаково хорошо видит, глядя и вперед, и назад.

Когда солнце стояло в зените, шхуна покинула лабиринт бухт и фьордов и вышла в открытое море. Точно морской страус, бегущий по бескрайней пустыне океана, шхуна, слишком тяжелая, чтобы подняться в воздух, тем не менее походила на птицу. Надутые паруса напоминали расправленные крылья. Кристиан видел, как родные берега все больше изменяют свои знакомые очертания; быстрота движения, свежий ветер и новизна всего окружающего навели его на неожиданные мысли.

Сырой туман, поднявшийся с моря, поглотил последние лучи солнца. Стало темно. Свет фонаря за кормой освещал лишь ближайшие канаты. Волны с однообразным плеском бились о борт судна, которое на большой скорости проплывало над дворцом морского царя. Длиннобородый царь наверняка сидел внизу и смотрел на киль шхуны... Вдруг судно на что-то наткнулось, послышался громкий крик, и снова наступила тишина, однако волны плескались сильнее, и внизу, под ними, что-то словно бы скреблось.

— Господи Иисусе! — воскликнул рулевой и сделал резкий поворот.

Высоко подняв фонарь, обнаружили лодку, Кристиан получил приказ звонить в колокол. Все было напрасно. В ночной темноте они наскочили на лодку с людьми. И Кристиан подумал о смерти.

Да, умереть... Таится в слове жало.

Но мы об этом знаем слишком мало.

Прекрасен смерти дар и так велик,

Что нет поэта, кто б его постиг.

Когда бы разум то открыл для нас,

В могилу б поспешили мы тотчас.

Мы дети здесь, и знают все на свете,

Что многого понять не могут дети.

— Как холодно, — пожаловался коллежский советник, выглядывая на рассвете из своей каюты.

Лицо у него было мертвенно-бледное, а желтый шелковый платок придавал ему еще более жалкий вид. Сильный ветер разорвал туман на отдельные тучи, на темно-зеленом море выделялась белая пена.

— Погода не внушает доверия.

— Да, здорово она распустила губы, — ответил Петер Вик, кивая на потоки дождя.

— Вам уже приходилось бывать в море при такой плохой погоде? — спросила гувернантка.

— Чем плоха погода? Наоборот, она так благоприятна, как только можно пожелать! При штормовом ветре шхуну качало бы еще не так!

Он умолк и, стоя у руля, вглядывался в пенящееся море.

— Ну, я-то подготовился к морской болезни, — сказал коллежский советник, — у меня ноги обернуты пергаментной бумагой, живот — оберточной, в подложечной ямке — мускатный орех, а для еды — кусочки лимона с пряностями.

У гувернантки была только зеленая шерстяная нитка на левом запястье да совет всегда поворачиваться лицом к ветру.

— Не надо думать о том, что вам может стать плохо, дорогая йомфру, — сказал коллежский советник. — Давайте я прочитаю вам небольшую статью. Это предложения, с которыми я обращаюсь к дирекции королевских театров. Может быть, это вас отвлечет.

«Прежде всего каждый певец должен петь любую партию, какую ему дадут; бас или тенор, главное — голос у него есть, значит, он должен петь». Как вы понимаете, йомфру, это многое изменило бы к лучшему.

«Во-вторых, каждый автор должен нести ответственность за свое произведение. Если выручка за первый и второй спектакль не достигает определенной суммы, он должен возместить театру недостающее». Как вы понимаете, сборы сильно вырастут, а ведь это главное; кроме того, поубавится писательский зуд у начинающих авторов.

— Мне на самом деле очень плохо, — сказал гувернантка.

И тут же верхушка большой волны перелилась на палубу и добавила соли в свежеиспеченный театральный регламент.

— Возьмите кусочек лимона, — предложил советник.

— О Господи, — вздохнула она. — А ведь, находясь на суше, я так люблю море!

— Очень оригинальное высказывание, — заметил он. — С вашего разрешения, йомфру, я запишу его и использую.

Он вынул записную книжку и начал писать. Петер Вик попросил йомфру спуститься в каюту.

Советник же остался наблюдать искусство кораблевождения: хотел написать о нем статью, ибо не было предмета, о котором он бы не писал — от навоза до характера Гамлета, — и во всем разбирался одинаково хорошо. Поэтому он надеялся, что правительство однажды обратит на него внимание и возьмет его на службу либо инспектором конных заводов, либо главным лоцманом, либо директором театра; в любой области его пригодность была очевидна.

На следующее утро советник сидел и созерцал крутой утес на острове Мён, мимо которого они проплывали. В руках он держал рукописное собрание стихов гувернантки, в котором, к сожалению, отсутствовало стихотворение, посвященное тому месту, где они сейчас находились, «Beim Anblick der Insel Moen im Mondschein», — она написала его в Копенгагене за изучением «Юношеских странствий» Мольбека («При виде острова Мён в лунном свете» (нем. ). К. Мольбек (1783—1857) — датский писатель и критик, в какой-то мере послужил прототипом советника.), где этот утес был представлен в сверхнатуральную величину.

— По-латыни он называется «Insula Mona», — сказал советник. — Как удивительно звучен язык древних! Вот это были люди!

Он погрузился в тихий восторг по поводу того, что две тысячи лет назад люди были умнее, чем мы, потом взял записную книжку и занес туда эту блестящую мысль.

К вечеру из залива Кёге-Бугт возникли башни Копенгагена и Кристиансборг; они были едва различимы, и не успел глаз воспринять их контуры, как стемнело. Так иногда всплывают в памяти обрывки странного сновидения, но только мы хотим представить себе картину в целом, как на них опускается тьма; однако если мы знаем, что наступающее утро наверняка высветит для нас очертания Копенгагена, то неизвестно, увидим ли мы когда-нибудь отчетливо ту, иную реальность.

Все больше судов встречалось им; вдали засветились огоньки Копенгагена и Амагера. Кристиан услышал скрип раскручивающегося брашпиля: шхуна бросила якорь; рядом послышались голоса; Петер Вик спустился в лодку, советник и гувернантка, сунув в руку юнге несколько скиллингов, последовали за ним.

Уже этой ночью они будут спать в большом удивительном городе. Но Кристиан только завтра утром увидит его. Намного ли он больше Свеннборга? Похожи ли дома на замок на Торсенге и есть ли здесь музыка? Пока Кристиан думал обо всем этом, протрубил егерский рожок из Цитадели; ветер донес по морю нежные, печальные звуки; и Кристиан сложил руки для молитвы.