Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Об Искусстве. О мелодии вещей
... ИСКУССТВО делает то же самое. Ведь оно — та же любовь, но только замахивается на большее. Оно — любовь к Богу. Ему не следует задерживаться у кого-то одного, ибо он — лишь врата жизни. Оно должно пройти его насквозь. Ему нельзя уставать. Чтобы сбыться, оно должно действовать там, где все суть Единый. И когда оно станет собственностью этого Единого, бесконечное богатство будет уделом всех. ...  Полный текст

ВСЕГО ЛИШЬ СКРИПАЧ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава VIII

Склонясь, на бледный лик

Она взгляд нежный устремила.

Короны стоил этот миг!

Но в сердце что она таила?

Э. Тегнер

Аксель

«Старая графиня солгала мне, — думала Наоми. — Она хотела унизить меня! Сочинила всю эту историю или сама поверила лживым слухам. Я должна, я хочу все узнать!» И она постаралась выведать правду у графа, который говорил с ней о предстоящей разлуке.

— Мы не увидимся два года, зато когда мы наконец встретимся, я возьму тебя с собой в Париж и Лондон, прекрасный, оживленный Лондон!

— Ты добр ко мне, — сказала Наоми. — И ты единственный, кто сумел подчинить себе мои мысли, мою волю. Остальных, кого я будто бы люблю, я люблю только ради себя самой, ради удовольствий, которые они мне доставляют, и, хотя я не могу обойтись без них, часто они ужасно раздражают меня.

— Они не потакают тебе, как я, — ответил граф.

— Ты? — Она посмотрела ему прямо в глаза. — Ты потакаешь мне? Нет, ты не исполняешь даже моего самого невинного и самого горячего желания. И поэтому я терплю унижения, о которых даже не смею тебе рассказать, зная, что ты тут же станешь жестким и холодным. — Она прижалась щекой к его щеке, навила прядь его волос себе на палец и, казалось, не смела дохнуть. — Ты стыдишься признать открыто, что я твоя родная дочь! А если нет, скажи, по крайней мере, кого мне любить как отца.

— Меня, — твердо сказал граф. — Меня! Ты — мое дитя!

Но взгляд его стал сумрачным, и лоб прорезали морщины, глаза словно бы опровергали то, что говорил язык.

— А кого считают моими родителями люди? Матерью — дочь еврея, а отцом?

— Ты никогда не слыхала его имени, — ответил граф. — Одного норвежца. Он умер. Страшной смертью, какой и заслуживал.

— Умоляю, расскажи мне!

— Нет, — ответил граф и ушел.

«Он тоже ко мне жесток, — подумала Наоми. — Все люди мучают друг друга. Только Норман мой верный и добрый друг, он любит меня больше всех, и его-то посадили на цепь». Она вышла во двор и стала ласкать и целовать пса, потом спустила его с цепи, и они отправились на прогулку вокруг двора. Пес был на верху блаженства: он катался по снегу, вилял хвостом и высоко подпрыгивал; длинный красный язык свисал из широкой пасти, извергавшей клубы пара.

— Мой милый Норман, — вздохнула Наоми. — Что ж, ты и должен меня любить, ведь «Норман» значит «норвежец». Ради одного твоего имени стоило дать тебе свободу.

Кристиан в это время возвращался со своей одинокой прогулки по саду.

Сегодня потеплело, и один из снеговиков, вчера таких горделивых, был ранен в ноги и выронил копье. Зазвонил колокол к обеду, и Кристиан пошел на его зов. Но, едва отворив калитку, он увидел Наоми с собакой, которая громко лаяла и скалила свои острые зубы. Увидев, как он испугался, Наоми громко расхохоталась. Пес повернулся к Кристиану; тот бегом возвратился в сад, умоляя девушку привязать зверя.

— Трусишка! — воскликнула Наоми.

И в это время пес вырвался, бросился всем своим весом на калитку, распахнул ее и погнался за Кристианом. Увидев рядом с собой огромную зверюгу с красной, изрыгающей пар пастью и острыми белыми зубами, юноша вскрикнул. Он инстинктивно попытался залезть на снеговика, обеими руками ухватившись за его упавшее копье, но собака мгновенно настигла его и укусила. Снеговик с глухим звуком рухнул наземь, к счастью для Кристиана: шум и поднявшийся снежный вихрь заставили пса отступить.

Прибежали несколько слуг. Наоми молча стояла у открытой калитки.

— Он весь в крови! Собака укусила его! — кричали вокруг.

— Вот к чему приводят твои дикие выходки, — строго сказал граф.

Кристиана подняли с земли.

— Пристрелите пса! — велел граф.

Наоми бросилась к нему и стала умолять пощадить собаку, потом схватила Кристиана за руку и, жалостно заглядывая ему в глаза, попросила заступиться за ее любимца. Она коснулась губами его щеки, и он не смог ей отказать.

Из ближайшего городка был вызван врач. Боялись, что укус может оказаться опасным; Кристиана окружили заботой и ухаживали за ним как могли. Наоми зашла к нему и села у его постели. Она была молчалива и серьезна; в знак прощения он протянул ей руку и, дабы сказать приятное, повторно выразил желание, чтобы псу была сохранена жизнь.

—. Мне кажется, я могла бы полюбить тебя, — с удивительной пылкостью произнесла Наоми, глядя в бледное лицо юноши сверкающими глазами.

Графу пора было уезжать, однако о том, чтобы Кристиан доехал с ним до Оденсе, не могло быть и речи. Господину Кнепусу сообщили о случившемся письмом.

— Страх и печаль убивают меня, — сказала графиня сыну. — Ты покидаешь нас, и я знаю, что больше мы никогда не свидимся. Когда ты вернешься через год или два, зайди в деревенскую церковь, открой наш фамильный склеп, и ты найдешь там одной гробницей больше.

— Ах, матушка, так пишут в романах, — улыбнулся граф.

— Так написано в моем материнском сердце, — торжественно провозгласила графиня.

Отъезд графа был большим и важным событием в усадьбе, однако же мы ограничимся кратким сообщением: он уехал.

Наоми сидела в комнате у Кристиана. Все говорило о его нежности к ней, и от этого в ней самой впервые в жизни тоже пробудился некоторый интерес к нему. Она спросила, кто научил его играть.

— Мой крестный. Он был норвежец, но жил в Свеннборге. — И юноша рассказал, какой это был необычный человек. — Я как-то слышал легенду об одном чародее, который ходил по улицам и играл на скрипке, и все дети выбегали из домов и шли за ним. Он вошел внутрь горы, и дети исчезли вместе с ним. Вот так же, по-моему, играл и мой крестный. Он говорил, что научился играть у водяного. Однажды он рассказал мне одну историю, и я думаю, что речь в ней шла о нем самом. Жил-де когда-то в Норвегии бедный крестьянский паренек, который очень любил играть на скрипке; его отцу это очень не нравилось, он хотел, чтобы сын работал. И вот однажды мальчик взял скрипку и тайком прокрался к реке; оттуда вынырнул водяной и пообещал, что научит его играть еще лучше. Он взял мальчика за руку и стиснул ее так, что кровь брызнула из-под ногтей; но зато после того вечера никто не мог сравниться с ним в игре. Все наперебой приглашали его; он зарабатывал много денег, и отец больше не запрещал ему играть. Но как-то утром, когда он возвращался со свадьбы, водяной поджидал его у моста и потребовал, чтобы паренек нырнул вместе с ним на дно и остался там навсегда: он, мол, принадлежит ему. Паренек побежал что было мочи, водяной — за ним; не догадайся бедняга укрыться в церкви, у самого алтаря, водяной схватил бы его.

— А может быть, твой крестный сам был водяным? — улыбаясь, спросила Наоми.

Глаза ее сверкали, щеки горели. Она расспрашивала Кристиана еще и еще: ведь речь шла о ее отце; Кристиан же видел в этом интерес к собственной судьбе и с удовольствием возвращался к рассказам о своем крестном. Наоми узнала и о поездке на Торсенг, и о встрече в Глорупе, и о том, как наутро крестный висел на дереве; слушая Кристиана, она улыбалась загадочной улыбкой.

— Он был необыкновенным человеком, хотя и несчастным; однако же это гораздо интереснее, чем быть счастливой посредственностью. Ты тоже в детстве пережил много приключений, но теперь все интересное миновало, ты прозябаешь в скучном спокойствии, один день похож на другой. Тот, кто идет по ровной торной дороге, никогда не достигнет высот; во всяком случае, другие толкают его совсем не в том направлении, какое он выбрал бы сам. Будь я на твоем месте, я спрятала бы скрипку в шейный платок и убежала бы от всех этих скучных людей, как две капли воды похожих друг на друга.

— Что бы я мог сделать? Ведь я беден...

— Ты был еще беднее, когда ушел из дому. Тогда ты не умел играть так, как сейчас, и все же странствие вывело тебя на путь к удаче. Ну, допустим, ты денек поголодаешь или поспишь пару ночей на гумне; что с того? Ведь это так интересно! Подумай, с каким удовольствием ты будешь вспоминать об этом, когда станешь знаменитостью! Мир будет восхищаться твоим смелым поступком, а я, кажется, смогу тогда полюбить тебя. Но только в этом случае! Иначе — никогда! Нет и нет! Ты должен достигнуть высот.

Она держала его за руку и развивала перед ним свои романтические взгляды на жизнь, которой совсем не знала. Гордому своевольному ребенку льстила возможность направлять другого; Кристиан был для Наоми чем-то вроде куклы. Через него она хотела воплотить в жизнь собственные романтические мечты. Наоми испытывала к Кристиану сильное чувство, не имевшее, однако, ничего общего с любовью. Она рассказывала ему о дальних странах, об известных людях, мужчинах и женщинах, и сожалела о том, что сама принадлежит к последним. «Но во всяком случае, — уверяла она, — я буду не похожа на других!»

Кристиан все больше и больше втягивался в очерченный ею магический круг; в его мыслях и мечтах были только приключения, слава и Наоми.

Его лихорадило. Ночник у постели готов был вот-вот погаснуть; язычок пламени превратился в точку.

«Если я успею прочитать «Отче наш» прежде, чем лампа погаснет, я стану когда-нибудь знаменитым и Наоми выйдет за меня, а если огонек погаснет, быть мне пропащей душой и в том, и в этом мире!» Кристиан сложил руки и стал молиться, не вдумываясь в слова; он не сводил глаз с лампы, пламя трепетало, и он заторопился; молитва кончилась, а лампа все еще горела.

«Но я пропустил «избави нас от лукавого», — вспомнил он, — значит, это не в счет. Я должен второй раз прочитать молитву, тогда мое желание наверняка исполнится». Он помолился еще раз, а лампа все горела. «Я буду счастлив», — обрадовался Кристиан. И тут лампа погасла.

Как-то в середине недели Наоми сказала:

— В это воскресенье ты от нас уедешь. Лекарь говорит, что ты очень скоро будешь так же здоров, как все мы. Помни о своем обещании! Я знаю, ты любишь меня, но я никогда не полюблю заурядного человека, а ты не можешь стать никем иным в мещанском Оденсе, живя у этого глупца господина Кнепуса. Сделай мужественный шаг в широкий мир! Вот тебе сто далеров из моих сбережений, только смотри, никто не знает и не должен знать об этом. Помнишь, ты рассказывал мне о нашей первой встрече в саду, когда я взяла в залог твои глаза и губы? Ты все еще мой, я — частица тебя. Как только ты почувствуешь себя совсем здоровым, решайся на смелый шаг. Предупреди меня об этом, и в ту ночь, когда ты отправишься в странствие, я буду бодрствовать и думать о тебе.

— Я все сделаю! — вскричал Кристиан и обвил рукой ее шею; она сидела неподвижно, с гордой улыбкой, и позволила ему поцеловать свою пылающую щеку.

Окружающий мир отражается в нашей душе таким, каковы мы сами. Если бы мы в тот вечер спросили Кристиана, Наоми и, например, старую графиню, каждый из них вынес бы уверенное суждение, однако же совершенно отличное от двух других.

Кристиан сказал бы, что мир — это Божий храм, где все сердца открыты для любви и веры, где расцветают надежды и сбываются мечты. Поцелуй Наоми был для него крещением, музыка — звуками органа, от которых у души его вырастали крылья.

Наоми считала, что мир — это большой маскарад. «Надо уметь с достоинством играть свою роль, — думала она, — уметь произвести впечатление. Человек — это образ, который он сумеет себе создать, ничего более. Я хотела бы быть амазонкой, или мадам де Сталь, или Шарлоттой Корде, или кем-нибудь в этом роде, конечно, в тех обстоятельствах, в каких я живу».

«Мир — это больница, — сказала бы старая графиня. — Едва родившись, мы начинаем болеть. Каждый прожитый час приближает нас к смерти. А если почитать медицинские книги, узнаешь о недугах еще более страшных: оказывается, в невинном стакане воды находятся маленькие живые существа, и, попав к нам вовнутрь, они начинают расти. Можно заболеть раком, язвой, нервным истощением и всякими ужасными смертельными болезнями. Мы умираем, потому что живем! Больны все, только многие это скрывают, другие пренебрегают своими недугами, а есть и тупицы, лишенные нервов и с нездоровой кровью, которая окрашивает румянцем их щеки, и такие люди в своем слабоумии почитают себя здоровыми!»