Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Об Искусстве. Дальние виды
... Тогда он попросил:
— Поведи меня к Богу.
Она повела его за собой во врата Сан Никколо и была рядом с ним, как свет, в прохладной тени переулка. Рука в руке, словно возглавляя какое-то длинное праздничное шествие, взошли они по ступеням этой церквушки. Там, внутри, они долго молились, стоя на коленях, — одни посреди всех.
И тогда Бог стал очень богат. ...  Полный текст

ПРИБАВЛЕНИЕ К «СКАЗКЕ МОЕЙ ЖИЗНИ»

1859 г.

В этом году возобновили мелодичную оперу Гартмана «Liden Kirsten» («Кирстиночка»), которую так надолго несправедливо сняли с репертуара. Она опять имела большой успех, удостоилось похвал даже и мое либретто. В рецензии, появившейся в газете «Отечество» оно было названо истинно поэтическим произведением, «un reve de l'ideal au milieu des tristes realites de la vie». Вот как теперь отзывались о моем труде!

Весной вышел новый выпуск «Сказок и историй» . Среди них была история «Ветер рассказывает о Вольдемаре До и его дочерях» . Лес только что убрался свежей зеленью, погода стояла чудecнaя, теплая, и король Фредерик VII, перебравшийся в чудный старинный Фредерикеборгский дворец, пригласил меня туда, желая послушать мое новое произведение в моем чтении. Принят я был с обычной сердечной простотой и провел в чудном замке, создании Христиана IV, два прекрасных дня. Я вдоволь налюбовался роскошью старинного убранства, ходил по всем залам и обедал с королем за одним столом, который в эту чудную погоду накрывался в саду. После обеда была предпринята прогулка в лодке по озеру, вокруг замка. Король находил, что рассказ ветра надо слушать на вольном воздухе, на полном раздолье. Я ехал в одной лодке с королем и его супругой, графиней Даннер, за нами следовала еще пара лодок с другими гостями. Лодки бесшумно скользили по блестящей глади озера, в которой отражались огненные вечерние облака. И я читал королю историю о скоротечности земного счастья... «У-у! Проносись, проносись!» Когда я кончил, на мгновение воцарилось молчание; мной самим овладело какое-то грустное настроение... Как же живо вспомнились мне эти минуты, проведенные в лодке, когда и озеро, и небо, и замок пылали, как во огне — при печальном известии: «Фредериксборг горит!»

Летом я уехал в Ютландию, в самую живописную провинцию Дании. Под впечатлением этой поездки создались «На дюнах» и путевые очерки «Скаген» .

В Лемвиге остановились мы на постоялом дворе. Немного погодя, вижу на крыше подняли Данеброг, а затем такой же подняли и на соседней крыше. «Праздник что ли готовится?» — спрашиваю я, а мне отвечают, что это в честь меня. Пошли прогуляться по городу; все кланяются, приветливо улыбаются мне, на многих домах развеваются флаги. Я верить не хотел, что это относится ко мне, но, явившись на другое утро на пароход, убедился, что у меня есть друзья и в Лемвиге. Вижу в толпе маленького закутанного мaльчугaнa и говорю: «Бедняжка! Подняли тебя в такую рань, чтобы ехать!» «Он не едет! — отвечает мать. — Он не давал мне покоя, пока я не пообещала, что он пойдет на пароход провожать Андерсена! Он знает все его сказки!» Я поцеловал мальчика и сказал: «Ну, иди теперь домой и ложись в постельку, дружок! Всего хорошего!» Случай этот привел меня в детски радостное настроение, согрел мое сердце, так что мне-то не пришлось так зябнуть в это холодное, туманное утро, — как милому мaльчугaнy!

К полудню достигли мы Ольборга. И здесь меня встречали приветливыми улыбками, поклонами и сердечными рукопожатиями. Здесь же встретился я с братом Г. X. Эрстеда, А. С. Эрстедом, звездой нашей юриспруденции и одним из самых выдающихся государственных деятелей наших. Пообедав вместе, мы сидели и сумерничали, как вдруг слуга сообщил, что на дворе отеля собралась масса народу и сейчас сюда явится депутация. Оказалось, что Ольборгское общество хорового пения хотело почтить меня серенадой. Я был смущен тем, что чествование относится ко мне, а не к Эрстеду, и не мог решиться показаться у открытого окна, у которого несколько лет тому назад слушал такую же серенаду он. Это была первая серенада, которой я удостоился на родине. Первая же была дана мне шведскими студентами в Лунде в 1840 году.

Из Ольборга поехал я в Скаген, самый северный пункт Дании. Древний Бёрглумский монастырь, резиденция епископа, хозяйничавшего некогда в окрестностях больше самого короля в своих владениях, был теперь простой помещичьей усадьбой. Хозяин ее, Ротбелль, любезно предложил мне погостить у него, чтобы познакомиться с окрестностями и, может статься, — быть свидетелем бури на западном море. В истории «Епископ Бёрглумский и его родичи» я и нарисовал этот замок.

«В Бёрглуме нечисто!» — говорили мне в Ольборге и прибавляли, что в одной комнате показываются умершие монахи и даже сам епископ. Я не смею отрицать возможности известной связи между миром духовным и нашим, но и не слишком верю в нее. Наша жизнь, внешний мир и наш внутренний — все это ряд чудес , но мы так привыкли к ним, что зовем все эти явления естественными. Все в мире подчинено великим, разумным законам, обусловливаемым Божиими всемогуществом, мудростью и милостью, и в отступления от них я не верю.

После первой же ночи, проведенной в Бёрглумском замке, я спросил хозяев, в какой именно комнате спал епископ и показываются теперь привидения. Меня спросили — разве мне было страшно, и затем сообщили, что я ночевал как раз в этой самой комнате. Тогда я первым долгом исследовал всю комнату от пола до потолка, затем вышел на двор, осмотрел все окружающее и даже вскарабкался по стене до окон своей комнаты, чтобы убедиться — нет ли тут где какого-нибудь приспособления для ночных сцен с привидениями. Я еще в ранней юности своей слыхал о подобных потехах. Но здесь я не открыл ничего подозрительного и проспал несколько ночей подряд вполне спокойно.

Но однажды я лег с вечера раньше обыкновенного и проснулся вскоре после полуночи, пoчувcтвoвaв какую-то необычайную дрожь в теле. Мне стало не по себе, припомнились рассказы о привидениях, но затем я сказал самому себе, что подобный страх — малодушие: с чего это станут беспокоить меня умершие монахи? И разве не напрасно просил я Бога, мучаясь неизвестностью относительно участи Генриетты Вульф, чтобы Он послал мне, если это возможно, хоть какой-нибудь видимый или слышимый знак, по которому бы я узнал — находится ли она в царстве мертвых. Эти мысли успокоили меня, но в ту же минуту я увидел в самом дальнем и темном углу комнаты какую-то туманную фигуру вроде человеческой. Я глядел на нее, не отрываясь, холодная дрожь пробегала у меня по спине. Сил не было оставаться в таком положении, и я, оставшись верным двойственности своей натуры — страх всегда соединяется во мне с непреодолимым стремлением знать и понимать причину его, — спрыгнул с постели и подбежал к туманному образу. Оказалось, что на блестящую полированную дверь падал отблеск лунного света, отражавшегося в зеркале, и это-то двойное отражение образовало «привидение»!

Впоследствии мне пришлось еще несколько раз сталкиваться с подобными «сверхъестественными явлениями». Так, год спустя после этого, гостил я в другом старинном поместье и, проходя среди белого дня по одной из огромных зал, услышал вдруг громкий звон обеденного колокола. Звон донесся из противоположного крыла здания, как мне было известно — необитаемого. Я и спросил хозяйку дома, что это за колокол звонит там. Она серьезно посмотрела на меня и сказала: «Так и Вы слышали! Да еще среди белого дня!» И она рассказала, что звон этот слышится часто, особенно по вечерам, когда все улягутся на покой; в это время звон раздается настолько громко, что его слышат даже люди, помещающиеся в подвальном этаже. «Надо это расследовать!» — сказал я. Мы направились в залу, в которой я слышал звук таинственного колокола, и встретили там хозяина дома с сельским пастором. Я рассказал им в чем дело и прибавил, подходя к окну: «Разумеется, тут нет ничего сверхъестественного!» В то же мгновение колокол зазвонил еще сильнее, чем в первый раз. Дрожь пробежала у меня по спине, и я, уже значительно понизив голос, проговорил: «Я не смею, конечно, отрицать... но все же как-то не верится!» Не успели мы уйти из залы, как звон повторился еще раз, и в ту же минуту взор мол случайно упал на огромную люстру, висевшую под потолком, и я увидел, что бесчисленные стеклянные подвески ее все колеблются. Я взял стул вскочил на него, и голова моя очутилась на уровне люстры. «Шагайте по полу быстрее и тверже!» — попросил я присутствовавших; они так и сделали, и мы опять услышали громкий звон как будто доносившийся откуда-то издали. Итак, таинственный колокол был открыт.

Одна пожилая вдова священника, узнавшая об этой истории, пеняла мне потом: «Ах, это было так интересно с этим колоколом! И вы могли свести все это на ничто! А еще поэт!»

Но вернемся опять к Бёрглуму, где все почти рассказывали о привидениях. Мне так ни разу и не удалось увидеть ни одного. В Ольборге случилось мне разговаривать об этом с одним высокородным господином, лично видевшим привидения умерших монахов. Я позволил себе утверждать, что появление подобных привидений сводится к простому обману зрения, но он пресерьезно ответил: «Это вас, может быть, зрение обманывает, оттого Вы и не видите ничего подобного!»

В Фредериксхауне, откуда я должен был предпринять самую поездку на Скаген, я также нашел добрых друзей, которые приютили меня у себя и приложили все старания, чтобы сделать и мое пребывание в городе, и самую поездку возможно приятными. Главной заботой было достать мне опытного, надежного возницу, так как ехать приходилось по береговой полосе, у самой воды. Наконец нашли такого, это был славный, добродушный крестьянин, отлично знавший, где твердый грунт, где подвижный песок. Ему предварительно показали мой портрет и сказали: «Это большой писатель!» Он ухмыльнулся и сказал: «Ну, значит, большой враль!» Он во всю дорогу и не желал вступать со мною ни в какие разговоры, а только посмеивался в ответ на все. Вез он, однако, хорошо и оказался очень гостеприимным хозяином, не выпустил меня из своего дома, пока не угостил и вареным, и жареным, и вином, и медом.

После двухдневного пребывания в этом северном пункте, среди величавой, дикой природы, я опять повернул на юг, домой. Один из моих молодых ютландских друзей и свояченица пастора поехали провожать меня. Волны били далеко на берег, и ехать возле самой воды было нельзя, пришлось тащиться по глубоким пескам. Я рассказывал своим спутникам о чужиx странах, в которых побывал, об Италии, Греции, Швеции и Швейцарии. Старый возница наш слушал, слушал, да и сказал с оттенком некоторого изумления: «И охота же такому старому человеку этак путаться по белу свету!» Я тоже с некоторым изумлением спросил: «Да разве я, по-вашему, так стар?» «Совсем дедушка!» — ответил он. «Сколько же мне лет, по-вашему?» «Ну, так — за восемьдесят!» «За восемьдесят! — воскликнул я. —Должно быть, это поездка так уходила меня! Разве я смотрюсь плохо?» «Страсть просто!» — сказал он. Потом я заговорил о новом прекрасном Скагенском маяке. «Да, вот бы король посмотрел его!» — заметил возница, а я и сказал, что сообщу о нем королю, когда буду иметь с ним разговор. Возница подмигнул моей спутнице: «Он будет разговаривать с королем!» «Да, я уже разговаривал с ним и даже обедал!» — сказал я. Старик постукал себя пальцем по лбу, покачал головой и лукаво улыбнулся в сторону моей спутницы: «Он обедал с королем!» Старик полагал, что я немножко «того».

В Асмильдском монастыре близ Виборга меня опять ожидали праздничные дни, устроенные для меня друзьями, но лучше всего были неожиданные проводы. Дело было рано утром, я уже отъехал от города с милю, как вдруг увидел на дороге молодую даму, с которой встречался в Асмильдском монастыре, а с нею еще других. Возница мой придержал лошадей, и глазам моим предстали шесть молодых прелестных девушек с букетами в руках, которые они и подали мне с детски-сердечной приветливостью. Они встали рано утром и прошли целую милю пешком, чтобы проститься со мной подальше от города. Я был так поражен и растроган, что не сумел даже поблагодарить их, как бы следовало. Застигнутый врасплох я не нашелся сказать ничего другого, кроме: «Дорогие мои! Идти ради меня в такую даль! Господь вас благослови! Благодарю! Благодарю! — и затем крикнул кучеру: — Пошел, пошел!» Я был смущен, и хотел скрыть это; не так, конечно, надо было выразить свою радость и благодарность, я сам сознавал, что проявил свое смущение очень неловко.

Плодом этой поездки явилась вышедшая к Рождеству история «На дюнах» . Рождество мне предстояло провести в милом, уютном Баснэсе, но сначала я по пути заехал по обыкновению к Ингеману. Выехал я рано утром 17 декабря и уже на вокзале узнал печальную новость: Фредериксборгский дворец горит! Воспоминания о последнем моем посещении дворца, о котором я уже рассказывал, так и нахлынули на меня.

Гостя у Ингемана, получил я письмо от короля Макса Баварского. Он писал, что решил сделать меня кавалером ордена Максимильяна еще когда я читал ему свои сказки, катаясь с ним в лодке по озеру; что затруднения, препятствовавшие ему исполнить свое намерение, теперь устранены, и он посылает мне знаки этого высокого ордена, учрежденного им самим. На ордене этом изображается Пегас, если он дается представителю искусства, и сова Минервы, если награда дается представителю науки. Я знал, что в Мюнхене были пожалованы этим орденом поэт Гейбель, художник Каульбах и химик Либих. Первыми же удостоившимися его вне пределов Баварии были, как мне передавали, француз Араго и датчанин Андерсен. Я был очень обрадован этим знаком отличия, дарованным мне царственным покровителем искусств. Ингеман и его супруга приняли в моей радости самое искреннее участие. Не успел я еще покинуть их, как получил новую награду, большое отличие, которым почтила меня моя собственная родина. Ингеман уже не раз шутливо ворчал по поводу того, что она заставляет себя ждать так долго, и вот она явилась!

Вскоре по возвращении из Ютландии я встретил однажды за городом епископа Монрада, тогдашнего министра народного просвещения. Мы были знакомы давно, еще студентами жили в одном доме, и он часто навещал меня тогда. Позже, когда он был уже священником на острове Фальстер, я на пути из прекрасной усадьбы Корселиц был задержан там бурей и провел несколько приятных дней в его семействе. С тех же пор мы не видались. Теперь он остановил меня и сказал, что ежегодная субсидия в 600 риксдалеров, которую я получаю от казны, слишком мала, и что впредь я буду получать 1000, как поэты Герц, Хр. Винтер и Паллудан-Мюллер. Я был приятно поражен и в то же время смущен, пожал его руку и сказал: «Благодарю! Это мне теперь кстати. Я старею, а гонорары у нас, вы сами знаете, очень не велики... Благодарю, сердечно благодарю! Только не примите этого в дурную сторону, если я скажу вам теперь: я никогда не напомню Вам о ваших словах! Я не могу!» Мы простились, и я долго ничего не слыхал об обещанной мне прибавке. Теперь же, гостя у Ингемана, я увидел в газетах сообщение, что фолькетинг ассигновал мне ежегодную прибавку в 400 риксдалеров. Милейший Ингеман провозгласил за меня по этому случаю остроумный и сердечный тост, а другие друзья мои прислали мне письменные поздравления. Я еще раз глубоко почувствовал, что недаром называли меня «баловнем счастья», и мне даже страшно стало, не в первый, впрочем, раз: такое счастье не может быть постоянным, на смену ему придут и, может быть, скоро дни горя и испытаний.