Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Истории о Господе Боге. О человеке, слушающем камни
... И тогда Богу стало просторно, Он поднял лицо, склоненное над Италией, и посмотрел вокруг: всюду стояли святые в мантиях и митрах, и под гаснувшими звездами гуляли ангелы с их песнями, словно с кувшинами, наполненными от сияющего источника, и небесам не было предела.
Мой больной друг открыл глаза, и вечерние облака подхватили его взгляд и понесли куда-то по небу.
— Разве Бог там? — спросил он. Я молчал. Потом наклонился к нему:
— Эвальд, разве мы — здесь? И мы радостно пожали друг другу руки. ...  Полный текст

П.Д. Успенский

Странная жизнь Ивана Осокина

Часть I - Иван Осокин

Глава 5

У волшебника

Иван Осокин приходит к своему знакомому волшебнику.

Это — добрый волшебник, и у него всегда есть хороший коньяк и сигары.

Волшебник — сгорбленный старичок, ходит с палочкой. Очень острый и проницательный взгляд. Одет во все черное и в маленькой черной шапочке.

Большая комната заставлена книжными шкафами и странными аппаратами — ретортами, колбами всевозможных форм и величин, скелетами редких животных. На столе песочные часы. На спинке кресла волшебника спит большой черный кот.

Осокин с волшебником сидят у камина. Осокин сумрачен и смотрит в огонь. Когда он особенно глубоко задумывается, волшебник говорит:

— Милый друг, этому теперь уже нельзя помочь. Осокин вздрагивает и смотрит на волшебника:

— Откуда вы знаете, о чем я думал?

— Я всегда знаю, что вы думаете.

Осокин ломает пальцы.

— Да, я знаю, что теперь помочь нельзя, — говорит он. — Но если бы только я мог вернуть несколько лет этого несчастного времени, которое уже не существует, вы же сами всегда говорите — вернуть все те возможности, которые мне давала жизнь и которые я бросал. Если бы я только мог...

Старик берет с большого стола песочные часы, встряхивает их, переворачивает, смотрит, пока бежит песок, и говорит:

— Все можно вернуть, все, — только и это не поможет.

Осокин, плохо слушая его, весь поглощенный своими мыслями, говорит:

— Если бы я только знал, если бы я только знал, к чему я приду? Но я так верил себе, верил в свои силы. Я хотел идти своим собственным путем, и я ничего не боялся и ни о чем не жалел. Я бросал все, чем дорожат люди, и ни разу не оглянулся назад. Но теперь я чувствую, что я отдал бы полжизни, чтобы вернуться назад и стать, как все.

Он встает и ходит по комнате. Старик сидит и смотрит на него, слегка кивая головой и улыбаясь. В его взгляде — усмешка и ирония, но не злобная, а полная понимания, сочувствия и сожаления, точно он хочет, но не может помочь.

— Я всегда надо всем смеялся, и мне даже нравилось, что я так ломал свою жизнь. Я чувствовал себя сильнее других. Меня ничто не могло сломать, ничто не могло заставить признать себя побежденным. Я и теперь не побежден. Только я больше не могу бороться. Я попал в какую-то трясину. Я не могу сделать ни одного движения. Вы понимаете меня. Я должен сидеть и смотреть, как меня засасывает.

Старик сидит и смотрит на него.

— Почему это так вышло? — спрашивает он.

— Почему? Вы прекрасно знаете. Я очутился за бортом с того момента, как меня исключили из гимназии. Уже одно это изменило всю жизнь. Поэтому я теперь какой-то чужой для всего. Возьмите всех моих товарищей: кто кончает университет, кто кончил, кто еще студент. Но у них у всех определенная и твердая почва под ногами. Я жил в десять раз больше их, знаю, читал, видел в сто раз больше. И все-таки я такой человек, который нуждается в снисхождении. Я не понимаю их разговоров. Я — чужой. На прошлой неделе три глупые курсистки доказали мне, что мне нужно читать Маркса...

— И это все? — спрашивает старик.

— И все, и не все, У меня были другие шансы. Но все летело одно за другим. Первое все-таки самое важное. Как ужасно, что еще детьми или полудетьми мы можем делать то, что отражается на всей жизни, меняет всю дальнейшую жизнь. Ведь то, что я сделал в гимназии, была простая шалость, от скуки. И если бы я знал и понимал, что будет дальше, разве я сделал бы это?

Старик утвердительно кивает головой.

— Сделали бы, — говорит он.

— Никогда.

Старик смеется.

Осокин ходит по комнате, останавливается, говорит опять:

— Потом дальше. Зачем я поссорился с дядей? Старик был искренне расположен ко мне, но я точно нарочно дразнил его и по целым дням пропадал в лесу с его воспитанницей. Правда, Танечка была необыкновенно милая, и мне было шестнадцать лет, и мы так удивительно хорошо целовались с ней, и во всем этом было что-то очень солнечное. Но старик смертельно обиделся, когда поймал нас в столовой. К чему все это было? Если бы я знал, что из этого выйдет, разве бы я не остановился?

Старик смеется:

— Вы знали.

Осокин стоит со смеющимся лицом, точно видя что-то вдали или вспоминая.

— Может быть, и знал, — говорит он, — только это казалось так увлекательно тогда. Но, конечно, этого не следовало делать. И если бы я точно знал, разумеется, я держался бы подальше от Танечки.

— Вы совершенно ясно знали, — произносит старик. — Подумайте и вы увидите.

— Ну, конечно, нет, — отвечает Осокин. — Ведь вся беда именно в том, что мы не знаем вперед. Если бы мы знали наверное, что выйдет из наших поступков, разве бы мы стали делать все, что делаем?

— Вы всегда знаете, — говорит старик, пристально взглядывая на Осокина.

Тот задумывается, и на его лицо набегает тень.

— Может быть, я иногда и правда предвидел события, — соглашается он, — но ведь нельзя же это считать правилом? . . Я всегда как-то иначе подходил к жизни, чем другие.

Старик улыбается.

— И потом, — продолжает Осокин, — даже если я знал все, что выйдет, зачем же я делал так? Возьмите эту историю в юнкерском училище. Я сознаю, что мне было трудно там, потому что я не привык к дисциплине. Но ведь это же пустяки! Я мог заставить себя. И все уже налаживалось, и оставалось очень недолго до окончания. Как вдруг, точно нарочно, я начал опаздывать, возвращаясь из отпуска. Раз, два, наконец, мне говорят, что меня исключат, если я еще раз опоздаю. Два воскресенья после этого я являюсь аккуратно, а в следующий раз не являюсь совсем и... Ну да что тут рассказывать, в результате меня исключают. Ведь я же не знал этого.

— Знали.

Осокин смеется.

— Ну, положим, и на этот раз знал. Но, ведь всегда рассчитываешь на лучшее. Вы понимаете меня, это не то знание. Если бы мы знали, совсем несомненно, что будет, вот тогда мы бы делали иначе.

— Милый друг, вы плохо отдаете себе отчет в том, что говорите. Если бы вы знали что-нибудь неизбежное, то ваши действия не могли бы ничего изменить ни в ту, ни в другую сторону. И вы знаете это. Вы знаете всегда, что получится от того или другого вашего действия. Но вы всегда хотите делать одно, а чтобы получилось другое.

— Не всегда же мы все знаем, — говорит Осокин.

— Всегда.

— Но постойте, разве я знал что-нибудь, когда был солдатом в Средней Азии? У меня не было никаких надежд ни на что. Но я чего-то ждал.

Старик улыбается.

— Вдруг я получаю наследство от тетки — пятнадцать тысяч. Это было спасение. И сначала я начал действовать правильно. Поехал за границу. Сдал экзамены. Начал слушать лекции в Сорбонне. Все опять открывалось передо мной... И потом в глупую минуту, без смысла, без вкуса я проиграл все деньги в компании богатых американских студентов, которые даже и не заметили этого. Что же, я знал что делаю? Ведь я проигрывал все в тот момент. Вообще, если бы мы знали, куда мы идем? Сколько бы раз мы остановились!

Старик встает и стоит перед Осокиным, опираясь на свою палочку.

— Вы знаете! — говорит он. — А в тех случаях, когда не знаете, то если бы и знали, все равно делали бы то же самое.

Осокин смеется.

— Конечно, нет! Конечно, нет! — кричит он. — Если бы только нам знать! Наше несчастье в том, что мы ползем, как слепые котята, и не знаем, где край стола, на который нас положили. Наше несчастье в том, что мы делаем нелепые вещи, потому что не знаем ничего впереди. Если бы только знать! Если бы видеть немного вперед!

Он ходит по комнате и останавливается перед стариком.

— Слушайте! Разве ваша магия не может дать мне это? Не может вернуть меня назад? Я все время думаю об этом, а сегодня, когда узнал о Зинаиде, я почувствовал, что это единственное, чего я мог бы желать.

Я не могу идти дальше, я все испортил. И я не могу жить с этим. Верните меня назад, если это возможно. Я все сделаю иначе, буду жить по-другому и к этой встрече с ней я буду готов... Я хочу вернуться лет на десять назад, к тому времени, когда я был еще мальчиком, гимназистом. Скажите, возможно это? Старик кивает головой.

— Возможно!

Осокин останавливается пораженный.

— Вы можете? — спрашивает он.

Старик кивает головой, потом улыбается и говорит:

— Но это не принесет пользы. Я могу исполнить ваше желание, только вам не будет лучше от этого.

— Нет, нет, это уже мое дело, — восклицает Осокин. — Только верните меня назад, на десять, нет, на одиннадцать лет. Но при этом нужно, чтобы я все помнил, понимаете — все, до последней мелочи. Все, что я приобрел за эти одиннадцать лет, должно быть со мной, все, что я знаю, весь опыт, все знание жизни. Боже, что тогда можно сделать?!

— Я могу вас вернуть на сколько хотите, и вы все будете помнить, но из этого ничего не выйдет, — повторяет старик.

— Как это может ничего не выйти? — говорит Осокин возбужденно. — Ведь весь ужас в том, что мы не знаем нашего пути. Если я буду знать и помнить, я все буду делать совсем по-другому. У меня будет цель, у меня будет сознание пользы и нужности всего трудного, что мне придется делать. Боже мой, что вы говорите? Я изменю всю жизнь! Я найду Зинаиду тогда же, еще в гимназии. Мы познакомимся детьми. Она еще ничего не будет знать, а я уже буду знать, что мы предназначены друг для друга, и я все буду вести к этому. Разве я стану тогда проделывать все те фокусы, какие проделываю со своей жизнью? Конечно, нет!

Старик медленно садится и продолжает смотреть на него.

— Сделайте это, если только возможно, я не могу больше так жить, — просит Осокин. — Только я должен помнить все. Это — главное условие.

— Хорошо, я это сделаю, — соглашается старик. — Вы вернетесь назад на одиннадцать лет, как вы хотите. И вы все будете помнить, до тех пор, пока не захотите забыть. Вы готовы?

— Готов! — восклицает Осокин. — Все равно, я не могу вернуться домой, я чувствую, что это невозможно.

Старик медленно хлопает три раза руками. Из глубины комнаты выдвигается и становится перед ним небольшой треножник-жаровня, из камина поднимаются горящие уголья и ложатся на жаровню. Со шкафа слетает и становится около старика большая ваза. Старик опускает руку в вазу и другой рукой показывает Осокину на кресло. Тот садится. Глядя на огонь, старик медленно произносит непонятные слова, потом вынимает руку из вазы и бросает в огонь горсть порошку, берет со стола, встряхивает и перевертывает песочные часы. Огонь сначала гаснет, потом вспыхивает, над треножником поднимается облако дыма, вся комната наполняется дымом, и в дыму видно множество двигающихся фигур, точно вся комната сразу наполнилась людьми.

Когда дым рассеивается, старик сидит в кресле и держит в руке песочные часы.

Осокина нет.