Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Об Искусстве. Об одиноких
... Или кто-нибудь всерьез полагает, будто молитва святого, неописуемо одинокий смертный час умирающего ребенка или одиночное заключение душегуба могли бесследно растаять, словно односложное восклицание или шум закрываемой двери? ...  Полный текст

П.Д. Успенский

Странная жизнь Ивана Осокина

Часть II - Жизнь (Линга Шарира)

Глава 11

Зевс

На следующее утро в гимназии. Осокин сразу чувствует в воздухе что-то особенное. Все стоят кучками и шепчутся, на площадке лестницы Осокин сталкивается с Соколовым.

— Ну, брат, — говорит Соколов, — если это ты, то молодец, только уж теперь тебе не удержаться.

— Что такое?

— Ну не притворяйся, разве не знаешь!?

— Не знаю. Я сразу, как пришел, почувствовал, что что-то случилось. Но я ничего не знаю.

— Ну так вот. Вчера должен был приехать попечитель. У него, говорят, давно зуб против нашего Зевса. Приехал он, и оказалось, что у нас в библиотеке на Цезаря, знаешь — у шкафа, кто-то надел синие очки, а на стене написал: «Дурак, Вашъ превосходительство», или что-то вроде этого. Да, я думаю, что ты лучше всех нас знаешь. Вышел скандал. Попечитель разозлился или сделал вид, что разозлился. Зашипел на Зевса, что тот распустил гимназию, и дальше не пошел, повернулся и уехал. Теперь там идет разборка. Зевс велел уволить всех сторожей из этого этажа — дежурными были Таракан, Василий и казак. И все говорят прямо на тебя. Ты сидел в отдельном классе в это время и ушел перед самым приездом попечителя. Ну вот, тебя, кажется, зовут.

— Осокина к директору! Осокин! Осокин! — кричат из коридора.

Осокин идет через толпу гимназистов. Все с любопытством смотрят на него. Он проходит коридор, приемную и библиотеку, где стоит бюст Цезаря, и входит в актовый зал. На другом конце большого зала, с царскими портретами у длинного зеленого стола, сидят директор Зевс и несколько учителей. Тут же стоят три сторожа, надзиратель и вчерашний воспитатель Хреныч.

Осокин подходит к директору. Директор очень зол. Осокин взглядывает на сторожей. Но все они, и особенно Таракан, глядят на него подозрительно и враждебно. Директор сначала от бешенства не может ничего говорить и только сопит. Наконец, отдышавшись, он начинает.

— Ты сидел вчера в отдельном классе после уроков до пяти часов?

— Да, — отвечает Осокин.

— Ты выходил из класса?

— Нет.

— Был в библиотеке?

— Нет.

— Лжешь, мерзавец!

Директор багровеет и изо всей силы ударяет кулаком по столу.

Осокин весь вспыхивает и делает шаг по направлению к директору. Их глаза встречаются. У Осокина на лице мелькает что-то опасное, и директор отводит взгляд.

Осокину хочется крикнуть ему что-нибудь оскорбительное и обидное, отплатить и за этот окрик и за все перенесенное в гимназии, за всю скуку, за все тупое непонимание. Но у него перехватывает голос, дрожит нижняя губа, и несколько секунд он не может ничего сказать.

Директор, отдышавшись и не глядя на Осокина, спрашивает:

— Который сторож был дежурным?

— Иванов, — говорит надзиратель, и Таракан вытягивается по струнке.

— Ты запирал дверь класса, где сидел Осокин?

— Так что, Ваше превосходительство, не могу знать, кто запирал, в саду был, а пришедши, когда отпирал, не заперто было. Это не иначе, как он сам отперси.

Таракан зло смотрит на Осокина. И Осокину делается неприятно от этого взгляда. Ему и жалко Таракана и двух сторожей и как-то противно, что он мог когда-нибудь дружелюбно разговаривать с ними и шутить.

— Как сам? — удивляется директор.

— А так что, Ваше превосходительство, замок поломал. Я отпираю, ни один ключ не берет, а дернул дверь, она отворятца. Говорю ему, ты не заперт, Осокин? А он говорит, нет, заперт. Молчи, говорит, и двугривенный мне дал. Вот.

Таракан, потея от напряжения, засовывает руку в карман и вытаскивает двугривенный.

Все смотрят на двугривенный и потом на Осокина.

Осокину делается и смешно и противно.

Он понимает, что двугривенный — это самая сильная улика против него. И хотя он знает, что все было совсем не так, но чувствует, что возражать бесполезно. Для этого у него слишком хорошая пансионская тренировка. Оправдываться считается допустимым только тогда, когда есть шанс «наставить нос» обвиняющим. Когда же такой возможности нет, пансионский кодекс морали требует стоического молчания, все равно, справедливо обвинение или нет.

А вместе с тем Осокину делается все более и более смешно. Он вдруг чувствует себя очень далеко от всего этого. Он ощущает свое «Я» взрослого человека, и то, что происходит здесь, происходит не с ним. Все его негодование совершенно проходит, теперь он холодно наблюдает со стороны.

— Ну и что же, замок сломан? — обращается директор к надзирателю.

— Не запирается замок, — отвечает тот, — верно, что-нибудь положено туда.

— Довольно, — говорит директор. Он опять сопит несколько секунд и наконец говорит, обращаясь к Осокину:

— Ну так вот, ты можешь упражнять свои таланты где-нибудь в другом месте. Нам здесь взламыватели замков, пасквилянты и негодяи — директор опять начинает орать — не нужны! Убирайся вон, ты исключен из гимназии. Сторожей можете оставить, — говорит директор в сторону инспектора. — Они не должны страдать из-за этого...

Директор встает, важно отходит к кафедре и берет с нее какой-то классный журнал.

Осокин понимает, что все кончено. На мгновение его опять охватывает злоба против этих тупых людей, распоряжающихся его судьбой. Но, точно в ответ на это, ощущение того, что это все было с ним и было точно так же, пронизывает его холодом, и он сам исчезает в этом ощущении. Его нет! Совсем нет! Что-то происходит вокруг, но только не с ним, и поэтому ему совершенно и абсолютно все равно. Он не может волноваться из-за этого, также как не может волноваться из-за каких-нибудь событий римской истории...

Все эти люди — и директор, и воспитатель, и Таракан — думают, что все происходит на самом деле. Они не понимают, что это уже было... и поэтому сейчас ничего не происходит.

Осокин не может объяснить сам себе, почему, если это было, то, значит, этого нет. Но он чувствует, что это так и что его ничего больше не касается.