Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство
Архангел вострубит последний раз для тебя, и ты воскреснешь. Джалал ад-дин Руми
Кликните мышкой 
для получения страницы с подробной информацией.
Блог в ЖЖ
Карта сайта
Архив новостей
Обратная связь
Форум
Гостевая книга
Добавить в избранное
Настройки
Инструкции
Главная
Западная Литература
Х.К. Андерсен
Р.М. Рильке
У. Уитмен
И.В. Гете
М. Сервантес
Восточная Литература
Фарид ад-дин Аттар
Живопись
Фра Анжелико
Книги о живописи
Философия
Эпиктет
Духовное развитие
П.Д. Успенский
Дзен. 10 Быков
Сервисы сайта
Мудрые Мысли
От автора
Авторские притчи
Помощь сайту
 

 

Текущая фаза Луны

Текущая фаза Луны

19 марта 2024

 

Главная  →  Уолт Уитмен  →  Листья Травы  →  Барабанный Бой

Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Пролог
... Фарид ад-дин Аттар говорит: «У тех, кто слушает рассказы о святых, возникает желание найти Бога и отречься от мира, растет чувство любви к Господу и развивается желание накапливать в себе те необходимые качества, которые перейдут с человеком в мир иной. И, самое главное, то понятие, которое члены ордена траппистов называли memento mori — памятование смерти, начинает занимать важнейшее место в их жизни».
Он говорит: «Своей работой над этой книгой, рассказывая о тех великих святых, которые незримо всегда присутствуют с нами, я стараюсь заслужить их благословение. Я хочу, чтобы эти святые походатайствовали за меня в Судный день, подобно сподвижникам Пророка, вступившимся за собаку, которая обычно лежала у порога двери, когда они уединялись для размышлений о Боге (правда, я считаю себя ниже собаки). ...  Полный текст

 

Уолт Уитмен. Листья Травы

Барабанный Бой

 

О ПЕСНИ, СПЕРВА, ДЛЯ НАЧАЛА

1861

БЕЙ! БЕЙ! БАРАБАН!—ТРУБИ! ТРУБА! ТРУБИ!

НАД ПОМАНОКОМ ВЗЛЕТАЮ, КАК ПТИЦА

ПЕСНЯ ЗНАМЕНИ НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ

ПОДНИМАЙТЕСЬ, О ДНИ, ИЗ БЕЗДОННЫХ ГЛУБИН

ВИРГИНИЯ—ЗАПАД

ГОРОД КОРАБЛЕЙ

РАССКАЗ СТОЛЕТНЕГО

КОННИЦА, ИДУЩАЯ ЧЕРЕЗ БРОД

ЛАГЕРЬ НА СКЛОНЕ ГОРЫ

АРМЕЙСКИЙ КОРПУС НА МАРШЕ

ВОЗЛЕ ПОХОДНОГО МЕРЦАЮЩЕГО ОГНЯ

ИДИ С ПОЛЯ, ОТЕЦ

СТРАННУЮ СТРАЖУ Я НЕС В ПОЛЕ ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

СОМКНУТЫМ СТРОЕМ МЫ ШЛИ

ЛАГЕРЬ НА РАССВЕТЕ, СЕДОМ И ТУМАННОМ

КОГДА Я СКИТАЛСЯ В ВИРГИНСКИХ ЛЕСАХ

КАК ШТУРМ АН

ТОТ ГОД, ЧТО ДРОЖАЛ ПОДО МНОЙ И КАЧАЛСЯ

ВРАЧЕВАТЕЛЬ РАН

ДОЛГО, СЛИШКОМ ДОЛГО, АМЕРИКА

ДАЙ МНЕ ВЕЛИКОЛЕПНОЕ БЕЗМОЛВНОЕ СОЛНЦЕ

ПЛАЧ ПО ДВУМ ВЕТЕРАНАМ

НАД БОЙНЕЙ ВОЗНЕССЯ ПРОРОЧЕСКИЙ ГОЛОС

Я ВИДЕЛ СТАРОГО ГЕНЕРАЛА НА БАСТИОНЕ

ВИДЕНИЕ АРТИЛЛЕРИСТА

ЭФИОПИЯ САЛЮТУЕТ ЗНАМЕНАМ

НЕ МОЛОДОСТЬ ПОДОБАЕТ МНЕ

ПОКОЛЕНИЕ ВЕТЕРАНОВ

МИР, ПОСМОТРИ ХОРОШЕНЬКО

ТЫ, ЗАГОРЕЛЫЙ МАЛЬЧИШКА ИЗ ПРЕРИЙ

ЛУНА ПРЕЧИСТАЯ

ПЕРЕМИРИЕ

ДО ЧЕГО ТОРЖЕСТВЕННО, КОГДА ОДИН ЗА ОДНИМ...

КОГДА Я ЛЕЖУ ГОЛОВОЙ У ТЕБЯ НА КОЛЕНЯХ,

КАМЕРАДО

НЕЖНЫЕ ГРОЗДЬЯ

ОДНОМУ ШТАТСКОМУ

СМОТРИТЕ, ПОБЕДА ВЗОШЛА НА ВЕРШИНЫ

ДУХ, ЗАВЕРШИВШИЙ СВОЕ ДЕЛО

ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО СОЛДАТУ

ПОВЕРНИСЬ К НАМ, О ЛИБЕРТАД

НА ПЕРЕПАХАННУЮ ВОЙНОЙ ЗЕМЛЮ ПРИШЛИ ОНИ

 

О ПЕСНИ, СПЕРВА, ДЛЯ НАЧАЛА

О песни, сперва, для начала

Легонько ударьте в тугой бубен, расскажите о том, как я рад и горд за свой город,

Как он призвал всех к оружию, как подал пример, как мгновенно поднялся на ноги

(О великолепный! О Манхаттен мой несравненный!

О самый стойкий в час беды и опасности! О надежный, как сталь!),

Как ты воспрял — с каким хладнокровием сбросил мирные одеяния,

Как заменили барабан и рожок твою сладкую оперную музыку,

Как ты повел всех на войну (вот эти солдатские песни и пойдут у нас для начала),

Как впереди всех гремела барабанная дробь Манхаттена.

 

Сорок лет в моем городе солдат видели только на парадах,

Сорок лет пышных смотров, покуда внезапно владычица этого переполненного и буйного города,

Бодрствующая среди кораблей, домов, неисчислимых сокровищ,

Окруженная миллионами своих детей,

Внезапно, глубокой ночью,

Получив известие с юга,

Не ударила яростно кулаком по панели.

 

Электрический ток бил по ночи, покуда

На рассвете наш улей не выплеснул с грозным жужжаньем свои мириады.

 

Из домов и фабрик, из каждой двери

Вышли они, взволнованные, и вот — Манхаттен вооружается!

 

Под барабанную дробь

Юноши строятся и вооружаются,

Вооружаются мастеровые (прочь рубанок, мастерок, кувалду),

Адвокат покидает свою контору и вооружается, судья покидает суд,

Возчик бросает свой фургон посреди улицы, спрыгивает и швыряет поводья на лошадиные крупы,

Приказчик покидает лавку, хозяин, счетовод, привратник также ее покидают;

Повсюду дружно формируются и вооружаются отряды,

Новобранцы — почти дети, старики показывают им, как носить снаряжение, и они тщательно затягивают ремни,

Вооружаются на улицах, вооружаются в домах, блестят стволы мушкетов,

Белые палатки скапливаются в лагеря, окружаются караулом, пушки гремят и на восходе и на закате,

Ежедневно прибывают вооруженные полки, проходят по городу и грузятся на причалах

(Как они прекрасны, как шагают к реке, потные, с ружьями на плечах!

Как я люблю их, как сжал бы в объятьях их, загорелых, в запыленных мундирах!),

Город взбудоражен. «К оружию! К оружию! — слышится везде и всюду,

Флаги свисают с колоколен, со всех общественных зданий и магазинов,

Плач разлуки, мать целует сына, сын целует мать

(Разлука для матери — нож в сердце, но она не скажет ни слова, чтобы удержать сына),

Шум, эскорт, впереди шеренги полицейских, расчищающих дорогу,

Безудержный энтузиазм, дикие вопли толпы в честь ее любимцев,

Артиллерия, молчаливые, сверкающие, как золото, пушки тащатся, погромыхивая, по булыжнику

(Молчаливые пушки, скоро нарушится ваше молчанье,

Скоро вас снимут с передков, чтобы начать кровавую работу),

Вся шумиха мобилизации, вся решительность вооружения,

Лазаретная служба, корпия, бинты и лекарства,

Женщины, записавшиеся в сестры милосердия, дело, начатое всерьез, безо всякого парада;

Война! Выступает вооруженный народ! Он готов к бою, отступление невозможно;

Война! На недели, на месяцы или на годы — вооруженный народ выступает ей навстречу.

 

Маннахатта в походе — воспоем же ее по достоинству!

Слава мужественному бивуачному житью

И стойкой артиллерии —

 

Пушки блистают, как золото, одним великанам под силу справиться с пушками,

Снимем их с передков! (Отнюдь не для приветственных салютов, как в минувшее сорокалетие,

Заложим в них не только пыжи и порох.)

 

А ты, владычица кораблей, ты, Маннахатта,

Древняя покровительница этого гордого, доброго, буйного города,

В эпохи мира и довольства окруженная своими детьми, ты нередко печалишься или хмуришься,

Но сейчас ты радостно улыбаешься, старая Маннахатта.

 

1861

Военный город! Год борьбы!

Сладкие рифмы и чувствительные любовные романсы не для тебя, суровый год!

Ты не сидишь у стола, как бледный поэтик, сюсюкая тихо стишки,

Но, как сильный мужчина, выпрямясь, в синей одежде, шагаешь с ружьем на плече,

Мускулистый, загорелый, с тесаком за поясом сбоку.

Я слышу, как зычный твой голос гремит по всему континенту;

Мужественный твой голос, о год, раздается в больших городах,

Я видел тебя в Манхаттене, как рабочего среди рабочих,

Видел, как ты широко шагал по прериям от Иллинойса, от Индианы,

Как быстро упругим шагом ты устремился на Запад, сойдя с Аллеганских гор,

Видел тебя у Великих озер, в Пенсильвании, на судах реки Огайо,

И к югу вдоль рек Теннесси и Кумберленда и у Чаттануга на горной вершине,

Я видел тебя, мускулистого, в синей одежде, с оружьем, могучий год,

Я слышал твой решительный голос, гремевший снова и снова,

Твой голос, внезапно запевший из уст кругложерлых пушек,

И я вторю тебе, стремительный, гулкий, неистовый год!

 

БЕЙ! БЕЙ! БАРАБАН!—ТРУБИ! ТРУБА! ТРУБИ!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

В двери, в окна ворвитесь, как лихая ватага бойцов.

В церковь — гоните молящихся!

В школу —долой школяров, нечего им корпеть над учебниками,

Прочь от жены, новобрачный, не время тебе тешиться с женой,

И пусть пахарь забудет о мирном труде, не время пахать и собирать урожай,

Так бешено бьет барабан, так громко кричит труба!

 

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Над грохотом, над громыханьем колес.

Кто там готовит постели для идущих ко сну? Не спать никому в тех постелях,

Не торговать, торгаши, долой маклеров и барышников, не пора ли им наконец перестать?

Как? болтуны продолжают свою болтовню и певец собирается петь?

И встает адвокат на суде, чтобы изложить свое дело?

Греми же, барабанная дробь, кричи, надрывайся, труба!

 

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!

Не вступать в переговоры, не слушать увещаний,

Пронеситесь мимо трусов, пусть молятся и хнычут,

Пронеситесь мимо старца, что умоляет молодого,

Заглушите крик младенца и заклинанья матерей,

И встряхните даже мертвых, что лежат сейчас на койках, ожидая похорон!

Так гремишь ты, беспощадный грозный барабан! так трубишь ты, громогласная труба!

 

 НАД ПОМАНОКОМ ВЗЛЕТАЮ, КАК ПТИЦА

Над Поманоком взлетаю, как птица,

Чтобы повсюду парить и повсеместно петь самое главное, самую суть,

Отправляюсь на север, чтобы петь там полярные песни,

И в Канаду, пока не вберу ее всю без остатка, потом в Мичиган,

В Миннесоту, Айову, Висконсин, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,

Потом — в Индиану, Огайо, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,

В Миссури, Канзас, Арканзас, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,

Дальше — в Кентукки, Джорджию, Теннесси, в Каролину, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,

В Техас, и все дальше, и дальше, до Калифорнии, чтобы везде и повсюду быть принятым дружелюбно, стать везде и повсюду своим,

Чтобы первым (если понадобится — то под дробь барабанов военных)

Пропеть самое главное, суть всей нераздельно единой страны,

А потом — каждого штата песнь.

 

ПЕСНЯ ЗНАМЕНИ НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ

П о э т

О новая песня, свободная песня,

Ты плещешь, и плещешь, и плещешь, в тебе голоса, в тебе чистые звуки,

Голос ветра, голос барабана.

Голос знамени, и голос ребенка, и голос моря, и голос отца,

Внизу на земле и вверху над землею,

На земле, где отец и ребенок,

Вверху над землею, куда глядят их глаза,

Где плещется знамя в сиянье зари.

 

Слова, книжные слова! Что такое слова?

Больше не нужно слов, потому что, смотрите и слушайте,

Песня моя здесь, в вольном воздухе, и я не могу не петь,

Когда плещется знамя и флаг.

 

Я скручу струну и вплету в нее

Все, чего хочет мужчина, все, чего хочет младенец, я вдохну в нее жизнь,

Я вложу в мою песню острый, сверкающий штык, свист пуль и свист картечи

(Подобно тому, кто, неся символ и угрозы далекому будущему,

Кричит трубным голосом: «Пробудись и восстань! Эй, пробудись и восстань!»},

Я залью мою песню потоками крови, крови текучей и радостной,

Я пущу мою песню на волю, пусть летит, куда хочет,

Пусть состязается с плещущим знаменем, с длинным остроконечным флажком.

Ф л а г

Сюда, певец, певец,

Сюда, душа, душа,

Сюда, мой милый мальчик,—

Носиться со мною меж ветрами и тучами, играть с безграничным сиянием дня!

Р е б е н о к

Отец, что это там в небе зовет меня длинным пальцем?

И о чем оно говорит, говорит?

О т е ц

В небе нет ничего, мой малютка,

И никто никуда не зовет тебя — но посмотри-ка сюда,

В эти дома загляни, сколько там чудесных вещей,

Видишь, открываются меняльные лавки,

Сейчас по улицам поползут колесницы, доверху наполненные кладью.

Вот куда нужно смотреть, это самые ценные вещи, и было нелегко их добыть,

Их жаждет весь шар земной.

П о э т

Свежее и красное, как роза, солнце взбирается выше,

В дальней голубизне растекается море,

И ветер над грудью моря мчится-летит к земле,

Сильный упрямый ветер с запада и с западо-юга,

Шалый ветер летит по воде с белоснежной пеной на волнах.

 

Но я не море, я не красное солнце,

Я не ветер, который смеется, как девушка,

А после бурлит и сечет, как кнутами.

Не душа, которая бичует свое тело до ужаса, до смерти,

Но я то, что приходит незримо и поет, и поет, и поет,

Я то, что лепечет в ручьях, я то, что шумит дождем,

Я то, что ведомо птицам, в чаще, по вечерам и утрам,

Я то, что знают морские пески и шипящие волны,

И знамя, и этот длинный флажок, которые плещутся-бьются вверху.

Р е б е н о к

Отец, оно живое — оно многолюдное — у него есть дети,

Мне кажется, сейчас оно говорит со своими детьми,

Да, я слышу — оно и со мной говорит — о, это так чудесно!

Смотри, оно ширится,— и так быстро растет — о, посмотри, отец,

Оно так разрослось, что закрыло собою все небо.

О т е ц

Перестань ты, мой глупый младенец,

То, что ты говоришь, печалит и сердит меня,

Смотри, куда смотрят все, не на знамена и флаги,

На мостовую смотри, как хорошо она вымощена, смотри, какие крепкие дома.

З н а м я   и   ф л а г

Говори с ребенком, о певец из Манхаттена,

Говори со всеми детьми на юге и на севере Манхаттена,

Забудь обо всем на свете, укажи лишь на нас. одних, хотя мы и не знаем зачем,

Ведь мы бесполезные тряпки, мы только лоскутья, Которые мотаются по ветру.

П о э т

Нет, вы не только тряпки, я слышу и вижу другое,

Я слышу, идут войска, я слышу, кричат часовые,

Я слышу, как весело горланят миллионы людей, я слышу Свободу!

Я слышу, стучат барабаны и трубы трубят,

Я быстро вскочил и лечу,

Я лечу, как степная птица, я лечу, как морская птица, я лечу и смотрю с высоты.

Мне ли отвергать мирные радости жизни? Я вижу города многолюдные, я вижу богатства несчетные,

Я вижу множество ферм, я вижу фермеров, работающих в поле,

Я вижу машинистов за работой, я вижу, как строятся здания, одни только начали строить, другие приходят к концу,

Я вижу вагоны, бегущие по железным путям, их тянут за собою паровозы,

Я вижу кладовые, сараи, железнодорожные склады и станции в Бостоне, Балтиморе, Нью-Орлеане, Чарлстоне,

Я вижу на Дальнем Западе громадные груды зерна, над ними я замедляю полет,

Я пролетаю на севере над строевыми лесами, и дальше — на юг — над плантациями, и снова лечу в Калифорнию,

И, взором окинувши все, я вижу колоссальные доходы и заработки,

Я вижу Неделимое, созданное из тридцати восьми штатов, обширных и гордых штатов (а будут еще и еще),

Вижу форты на морских берегах, вижу корабли, входящие в гавани и выходящие в море,

И над всем, над всем (да! да!) мой маленький узкий флажок, выкроенный, как тонкая шпага,

Он поднимается вверх, в нем вызов и кровавая битва, теперь его подняли вверх,

Рядом с моим знаменем, широким и синим, рядом со звездным знаменем!

Прочь, мирная жизнь, от земли и морей!

З н а м я   и   ф л а г

Громче, звонче, сильнее кричи, о певец! рассеки своим криком воздух!

Пусть наши дети уже больше не думают, что в нас лишь богатство и мир,

Мы можем быть ужасом, кровавой резней, Теперь мы уже не эти обширные и гордые штаты (не пять и не десять штатов),

Мы уже не рынок, не банк, не железнодорожный вокзал,

Мы — серая широкая земля, подземные шахты — наши,

Морское прибрежье — наше, и большие и малые реки,

И поля, что орошаются ими, и зерна, и плоды — наши,

И суда, которые снуют по волнам, и бухты, и каналы — наши,

Мы парим над пространством в три или четыре миллиона квадратных миль, мы парим над столицами,

Над сорокамиллионным народом,— о бард! — великим и в жизни и в смерти,

Мы парим в высоте не только для этого дня, но на тысячу лет вперед,

Мы поем нашу песню твоими устами, песню, обращенную к сердцу одного мальчугана.

Р е б е н о к

Отец, не люблю я домов,

И никогда не научусь их любить, и деньги мне тоже не дороги,

Но я хотел бы, о мой милый отец, подняться туда, в высоту, я люблю это знамя,

Я хотел бы быть знаменем, и я должен быть знаменем.

О т е ц

Мой сын, ты причиняешь мне боль,

Быть этим знаменем страшная доля,

Ты и догадаться не можешь, что это такое — быть знаменем сегодня и завтра, всегда,

Это значит: не приобрести ничего, но каждую минуту рисковать.

Выйти на передовые в боях — о, в каких ужасных боях!

Какое тебе-дело до них?

До этого бешенства демонов, до кровавой резни, до тысячи ранних смертей!

Ф л а г

Что ж! демонов и смерть я пою,

Я, боевое знамя, по форме подобное шпаге,

Все, все я вложу в мою песню — и новую радость, и новый экстаз, и лепет воспламененных детей,

И звуки мирной земли, и все смывающую влагу морскую,

И черные боевые суда, что сражаются, окутанные дымом,

И ледяную прохладу далекого, далекого севера, его шумные кедры и сосны,

И стук барабанов, и топот идущих солдат, и горячий сверкающий Юг,

И прибрежные волны, которые, словно огромными гребнями, чешут мой восточный берег и западный берег,

И все, что между Востоком и Западом, и вековечную мою Миссисипи, ее излучины, ее водопады,

И мои поля в Иллинойсе, и мои Канзасские поля, и мои поля на Миссури,

Весь материк до последней пылинки,

Все я возьму, все солью, растворю, проглочу

И спою буйную песню,— довольно изящных и ласковых слов, музыкальных и нежных звуков,

Наш голос — ночной, он не просит, он хрипло каркает вороном в ветре.

П о э т

О, как расширилось тело мое, наконец-то мне стала ясна моя тема,

Тебя я пою, о ночное, широкое знамя, тебя, бесстрашное, тебя, величавое,

Долго был я слепой и глухой,

Теперь возвратился ко мне мой язык, снова я слышу все (маленький ребенок меня научил).

Я слышу, о боевое знамя, как насмешливо ты кличешь меня,

Безумное, безумное знамя (и все же, кого, как не тебя, я пою?).

Нет, ты не тишь домов, ты не сытость, ты не роскошь богатства.

(Если понадобится, эти дома ты разрушишь — каждый из них до последнего,

Ты не хотело бы их разрушать, они такие прочные, уютные, на них так много истрачено денег,

Но могут ли они уцелеть, если ты не реешь над ними?)

О знамя, ты не деньги, ты не жатва полей,

Но что мне товары, и склады, и все, привезенное морем,

И все корабли, пароходы, везущие богатую кладь,

Машины, вагоны, повозки, доходы с богатых земель, я вижу лишь тебя,

Ты возникло из ночи, усеянное гроздьями звезд (вечно растущих звезд!),

Ты подобно заре, ты тьму отделяешь от света,

Ты разрезаешь воздух, к тебе прикасается солнце, ты меряешь небо

(Бедный ребенок влюбился в тебя, только он и увидел тебя,

А другие занимались делами, болтали о наживе, о наживе).

О поднебесное знамя, ты вьешься и шипишь, как змея,

Тебя не достать, ты лишь символ, но за тебя проливается кровь, тебе отдают жизнь и смерть,

Я люблю тебя, люблю, я так люблю тебя,

Ты усыпано звездами ночи, но ведешь за собою день!

Бесценное, я гляжу на тебя, ты над всеми, ты всех зовешь (державный владыка всех), о знамя и флаг,

И я покидаю все, я иду за тобой, я не вижу ни домов, ни машин,

Я вижу лишь тебя, о воинственный флаг! О широкое знамя, я пою лишь тебя,

Когда ты плещешь в высоте под ветрами.

 

ПОДНИМАЙТЕСЬ, О ДНИ, ИЗ БЕЗДОННЫХ ГЛУБИН

1

Поднимайтесь, о дни, из бездонных глубин, покуда не помчитесь все горделивей и неистовей,

Долго я поглощал все дары земли, потому что душа моя алкала дела,

Долго я шел по северным лесам, долго наблюдал низвергающуюся Ниагару,

Я путешествовал по прериям и спал на их груди, я пересек Неваду, я пересек плато,

Я взбирался на скалы, вздымающиеся над Тихим океаном, я выплывал в море,

Я плыл сквозь ураган, меня освежал ураган,

Я весело следил за грозными валами,

Я наблюдал белые гребни волн, когда они поднимались так высоко и обламывались.

Я слышал вой ветра, я видел черные тучи,

Я смотрел, задрав голову, на растущее и громоздящееся (о, величавое, о, дикое и могучее, как мое сердце!),

Слушал долгий гром, грохотавший после молнии,

Наблюдал тонкие зигзаги молний, когда, внезапные и быстрые, они гонялись друг за дружкой под всеобщий грохот;

Ликуя, смотрел я на это и на то, что подобно этому,— смотрел изумленно, но задумчиво и спокойно,

Вся грозная мощь планеты обступала меня,

Но мы с моей душой впитывали, впитывали ее, довольные и гордые.

 

2

О душа — это было прекрасно, ты достойно меня подготовила,

Пришел черед утолить наш большой и тайный голод,

Теперь мы идем, чтобы получить у земли и неба то, что нам еще никогда не давали,

Мы идем не великими лесами, а величайшими городами,

На нас низвергается нечто мощней низверженья Ниагары,

Потоки людей (родники и ключи Северо-Запада, вы действительно неиссякаемы?).

Что для здешних тротуаров и районов бури в горах и на море?

Что бушующее море по сравнению со страстями, которые я наблюдаю?

Что для них трубы смерти, в которые трубит буря сод черными тучами?

Гляди, из бездонных глубин восстает нечто еще более свирепое и дикое,

Манхаттен, продвигаются грозной массой спущенные с цепи Цинциннати, Чикаго;

Что валы, виденные мной в океане? Гляди, что делается здесь,

Как бесстрашно карабкаются — как мчатся!

Какой неистовый гром грохочет после молнии — как ослепительны молнии!

Как, озаряемое этими вспышками, шагает возмездие Демократии!

(Однако, когда утихал оглушительный грохот, я различал во тьме

Печальные стоны и подавленные рыданья.)

 

3

Громыхай! Шагай, Демократия! Обрушивай возмездие!

А вы, дни, вы, города, растите выше, чем когда-либо!

Круши все грознее, грознее, буря! Ты пошла мне на пользу,

Моя душа, мужавшая в горах, впитывает твою бессмертную пищу,

Долго ходил я по моим городам и поселкам, но без радости,

Тошнотворное сомненье ползло передо мной, как змея,

Всегда предшествуя мне, оно оборачивалось, тихо, издевательски шипя;

Я отказался от возлюбленных мной городов, я покинул их, я спешил за ясностью, без которой не мог жить,

Алкал, алкал, алкал первобытной мощи и естественного бесстрашия,

Только в них черпал силу, только ими наслаждался,

Я ожидал, что скрытое пламя вырвется,— долго ждал на море и на суше;

Но теперь не жду, я удовлетворен, я насыщен,

Я узрел подлинную молнию, я узрел мои города электрическими,

Я дожил до того, чтобы увидеть, как человек прорвался вперед, как воспряла мужествующая Америка,

И теперь мне уже ни к чему добывать хлеб диких северных пустынь,

Ни к чему бродить по горам или плыть по бурному морю.

 

 ВИРГИНИЯ—ЗАПАД

 

Я видел павшего в жестокие дни

Благородного предка с рукой, подъятой в угрозе

(Память о былом в забытьи, любовь и верность в забытьи),

Безудержный нож направлен к сердцу Матери Всех.

 

Я видел идущего вперед мускулистым шагом

Благородного сына; с просторов прерий, от вод Огайо и Индианы

На помощь дюжему великану спешат его изобильные отпрыски,

Одетые в синее, с надежным оружием на плечах.

 

Я слышал спокойный голос Матери Всех, говорящий:

«Что до вас, повстанцы (мне казалось, что я это слышал), зачем вам бороться со мной, зачем искать моей жизни?

Когда же вы сами станете мне надежной защитой?

Вы же дали мне Вашингтон — и эти земли теперь».

 

 ГОРОД КОРАБЛЕЙ

Город кораблей!

(О черные корабли! О яростные корабли!

О прекрасные остроносые пароходы и парусники!)

Город всего мира (ибо здесь все народы,

Все страны земли внесли сюда свою лепту)!

Город моря! город торопливого сверкающего прибоя!

Город приливов и отливов, завихряющихся, в воронках и пене!

Город пристаней и пакгаузов — город высоких фасадов, мраморных и железных!

Гордый и страстный город — сумасбродный, пылкий, безумный!

Восстань, о город,— ибо в природе твоей не одно миролюбие, но и воинственность!

Не страшись никого — не живи чужим разумением, но только своим, о город!

Взгляни на меня — воплоти меня, как я воплотил тебя!

Я не отверг ничего, что ты предлагал мне,— всех, кого ты усыновил, усыновил и я,

Хороших или плохих, я никогда не спрашивал — я люблю всех, я не осудил никого, ничего,

Я воспеваю и превозношу все твое — но только не мир,

Во время мира я воспевал мир, но теперь у меня барабан войны,

О войне, кровавой войне я пою на твоих улицах, о город!

 

 РАССКАЗ СТОЛЕТНЕГО

Волонтер 1861 — 1862 гг.

(В Бруклине, в Вашингтон-парке, сопровождающий Столетнего)

 

Дай руку, старый Революционер,

Вершина так близка, осталось только несколько шагов (посторонитесь, господа).

Ты поднимался вслед за мной, не отставая, и не были тебе помехой сто с лишним лет;

Ты очень плохо видишь, и все же смог сюда прийти,

Пускай же силы тела и души, которые ты сохранил, теперь послужат мне.

 

Ты отдохни, пока я расскажу о том, что окружает нас.

Внизу, под нами, на равнине расположен лагерь, там рекруты проходят строевое обученье и упражняются,

Стрелковый полк готовится в поход,

Ты слышишь: доносятся команды офицеров

И звяканье мушкетов?

 

Но что с тобой, старик?

Ты весь дрожишь и судорожно мою сжимаешь руку.

 

Солдаты только упражняются, пока еще их окружают лишь улыбки.

Вокруг и рядом с ними — нарядные друзья и женщины,

Над ними великолепное послеполуденное солнце.

В разгаре лето, зелена листва, и свежий, шаловливый ветер дует

Над мирными, достоинства исполненными городами и над морским заливом, что их разделяет.

 

Но упражнения и воинский парад окончены, солдаты возвращаются в казармы.

Ты слышишь гул аплодисментов! Как хлопает восторженно толпа.

 

Вот по домам расходятся людские толпы, уходят все,— все, кроме нас, старик.

Нет, я не зря привел тебя сюда, мы остаемся,—

Ты — чтобы рассказать все то, что знаешь, я — чтоб услышать и твой рассказ поведать всем.

 

Столетний

 

Когда тебе я стиснул руку, это был не страх,—

Но вдруг, со всех сторон, вокруг меня

И там, внизу, где упражнялись эти парни, и на склонах, по которым они взбегали,

Там, где их лагерь, повсюду, куда ни кинешь взгляд,— на юг, юго-восток и юго-запад,

В низинах, на холмах и на лесных опушках,

На берегах, в трясинах топких (теперь осушенных),— везде — я вновь увидел яростную битву,

Как восемьдесят пять далеких лет назад; нет, это был не праздничный парад с привычными аплодисментами толпы,

Но битва, участником которой был я сам,— да, как ни далеко все это было,— я ее участник,

Вот здесь я поднимался на эту самую вершину,

 

Да, здесь...

Мои незрячие глаза вдруг прозревают: вижу — идут бойцы, что вышли из могил,

Все нынешнее исчезает, и вместо улиц и домов

Передо мною мощные форты, артиллеристы устанавливают старые, скрепленные ободьями орудия,

Грядою вздыбленной земли между рекою и заливом протянулись укрепленья,

Я вижу границы вод, предгорья, склоны,

Здесь мы расположились лагерем, стояло лето, так же, как сейчас...

Я говорю — и вспоминаю все, я вспоминаю Декларацию,

Ее читали нам — вся армия построилась и слушала,— и это было здесь.

 

Посередине, окруженный штабом,— наш Генерал со шпагой обнаженной,

И поднятый клинок сверкал на солнце на виду у всех.

В то время это был поступок смелый — только что приплыли английские военные суда,

Нам было видно, как они стоят на якоре, внизу, в заливе,

И на кораблях полно было солдат.

 

Прошло немного дней, противник высадился, началось сраженье.

 

Двадцать тысяч стояло против нас,—

Войска с отличной артиллерией, бывалые солдаты.

 

Но мой рассказ не обо всем сраженье,

Лишь об одной бригаде: в ранний час, задолго до полудня, приказано им было двинуться вперед, вступить в бой с «красными мундирами»,

Об этой-то бригаде я и веду рассказ, о верности и стойкости ее в бою,

О том, как непоколебимо, презревши смерть, они свой исполняли долг,

Кто же были они, по-вашему, столь непреклонно встречающие смерть лицом к лицу?

Это была бригада самых молодых, две тысячи отважных, полных сил, что выросли в Виргинии и Мэриленде, многих из них знал лично Генерал.

 

Бесстрашно, бесшабашно, стремительно, солдаты двинулись вперед, уж виден Гауан...

Вдруг неожиданно, их обойдя с востока, противник через лес, где притаился ночью,

Ударил по бригаде, открыв из ружей неистовый огонь,

Бригада, отрезанная от своих, попала в окружение врага.

 

Наш Генерал следил за ходом боя с этого холма.

Отчаянные делали попытки наши парни, чтобы прорвать кольцо,

Потом сомкнулись плечом к плечу, над ними развевался флаг,

Но их ряды редели и редели под ядрами, летящими с холмов!

 

Мне доныне становится невыносимо тяжко, лишь вспомню эту бойню.

Я видел, какие Генерал испытывает муки, как он сжимает кулаки, Капли пота катились по его лицу.

 

А нас тем временем враги вовлечь старались в решающую схватку.

Мы не рискнули довериться случайностям подобного сраженья.

 

Мы вели бои отдельными отрядами,

Мы совершали неожиданные вылазки, одновременно сражались тут и там, а все же нигде нам не было удачи,

 

Враг продвигался все вперед, он брал над нами верх, он оттеснял нас к укрепленьям этого холма,

Пока мы всею силою ему не преградили путь и не остановили.

 

Так и пришел конец бригаде самых молодых, отважных, полных сил.

Не многие из них остались живы, почти все эти парни полегли на поле брани в Бруклине.

 

Здесь мой Генерал провел свой первый бой,

И не было вокруг нарядных женщин, и не светило ласковое солнце, и не было аплодисментов,—

Ни одного хлопка.

 

Но на сырой земле, в промозглой мгле, под проливным дождем

Лежали мы в ту ночь угрюмые, измученные, испытавшие всю горечь пораженья,

А наглые враги расположились лагерем поодаль, напротив нас, и было слышно, как они пируют, празднуют победу, над нами насмехаются и как звенят содвинутые в честь выигранного сражения стаканы.

 

И следующий день был хмурый и сырой,

А ночью туман рассеялся, дождь перестал,

Бесшумно, нежданно для врага, мой Генерал отвел к реке войска.

На берегу стоял он, у парома,

Пылали факелы, он торопил погрузку,

Он ждал, пока не переправят всех солдат и раненых,

Потом (перед рассветом) я видел его в последний раз...

 

Никто, казалось, не был в силах преодолеть уныние,

И многие считали: наш удел — капитуляция.

 

Но в час, когда бот Генерала проплыл мимо меня,—

Мой Генерал стоял у борта, взгляд обратив туда, где восходило солнце,—

Я понял, что капитуляции не будет.

 

Terminus

 

Но довольно, рассказ Столетнего окончен,

Минувшее и настоящее меняются местами,

Теперь я говорю, соединивший воедино их, певец великого грядущего.

 

Та ли эта земля, по которой ступал Вашингтон?

И эти воды, которые я равнодушно пересекаю каждый день, те ли, которые когда-то он пересекал,

Столь же величественный в поражении, как иные полководцы во время самых блистательных побед?

 

Я должен многократно размножить это повествованье и послать его на запад и восток,

Я должен сохранить навеки взгляд Вашингтона, сияющий над вами, реки Бруклина.

 

Смотрите: вновь возвращаются виденья прошлого, вновь наступает этот день —

27 августа, день высадки врага,

Сраженье разворачивается, противник атакует, но я вижу: проступает сквозь дым лицо Вашингтона,

Бригада виргинцев и мэрилендцев брошена в бой,— остановить англичан,

Бригада взята в окруженье, смертоносная артиллерия бьет по нашим с холмов,

Косит их цепь за цепью, и над бригадой молча склоняется флаг,

Крещенный в этот день в крови солдат, в купели поражения и смерти, в слезах сестер и матерей.

 

О Бруклина холмистая земля!

Твои владельцы ныне тебе не знают истинной цены,

Здесь, посреди холмов, стоит нетленно, вечно

Военный лагерь той бригады, что погибла.

 

 КОННИЦА, ИДУЩАЯ ЧЕРЕЗ БРОД

 

Там, где ленты длинного строя вьются меж; зелени островов,

Где ползут как змеи, где оружие сверкает на солнце,— прислушайтесь к мелодичному звону,

Всмотритесь в мерцанье реки, в нем плещутся кони, медленно пьют, застыв,

Всмотритесь в смуглолицых людей, каждый ряд, каждый всадник как нарисован, безмятежно держатся в седлах,

Одни мелькают на том берегу, другие только вступают в воду,— над ними

Алые, синие, белоснежные,

Линейные флажки пляшут весело на ветру.

 

 ЛАГЕРЬ НА СКЛОНЕ ГОРЫ

 

Я вижу перед собою походный привал армии,

Цветущая долина внизу, с фермами, зелеными садами,

Позади — террасы горных склонов, обрывы, скалы взмывают ввысь,

Изломанные, крутые, облепленные кедрами, смутные очертанья гребней,

Не счесть бивачных костров, рассыпанных рядом и вдалеке, и там, на самой вершине,

Призрачные силуэты солдат и коней маячат, растут, колеблются,

И во все небо — небо! далеко, недосягаемо далеко, вспыхнув, восходят бессмертные звезды.

 

 АРМЕЙСКИЙ КОРПУС НА МАРШЕ

 

Под прикрытием высланного вперед отряда стрелков,

Сопровождаемые то внезапным звуком одиночного выстрела, хлопнувшего подобно удару бича, то случайными залпами,

Надвигающиеся ряды идут и идут, в плотных шеренгах,

Отбрасывая тусклые блики,— тяжело шагающие в сиянии солнца, покрытые пылью солдаты;

Увлекая с собой артиллерию, с громыханьем колес, взмыленными лошадьми

Средь неровностей местности то появляются, то пропадают колонны

Армейского корпуса, приближающегося к линии боя.

 

 ВОЗЛЕ ПОХОДНОГО МЕРЦАЮЩЕГО ОГНЯ

Возле походного мерцающего огня

Я вереницей закружен, праздничной, светлой, неспешной — но прежде я замечаю

Палатки уснувшей армии, размытые очертанья полей и лесов,

Сумрак, озаряемый отблесками разожженных костров, тишина,

Лишь, словно призрак, то дальше, то ближе, случайная тень качнется,

Кусты и деревья (как ни гляну туда — все как будто украдкой следят за мною),

А пока кружится шествие мыслей. О, сладостные и дивные мысли

О жизни и смерти, о доме, о прошлом и милом, о тех, кто вдали,

Торжественное, неспешное шествие мимо меня, сидящего на земле,

Возле походного мерцающего огня.

 

ИДИ С ПОЛЯ, ОТЕЦ

Иди с поля, отец,— пришло письмо от нашего Пита,

Из дома выйди, мать,— пришло письмо от любимого сына.

 

Сейчас осень,

Сейчас темная зелень деревьев, желтея, краснея,

Овевает прохладой и негой поселки Огайо, колеблясь от легкого ветра,

Созрели яблоки там в садах, виноград на шпалерах.

(Донесся ль до вас аромат виноградных гроздий

И запах гречихи, где пчелы недавно жужжали?)

 

А небо над всем так спокойно, прозрачно после дождя, с чудесными облаками;

И на земле все так спокойно, полно жизни и красоты — на ферме сейчас изобилье.

 

В полях тоже везде изобилье.

Иди же с поля, отец, иди,— ведь дочь тебя кличет,

И выйди скорее, мать,— выйди скорей на крыльцо.

Поспешно идет она, недоброе чуя — дрожат ее ноги,

Спешит, волос не пригладив, чепца не поправив.

 

Открыла быстро конверт,

О, то не он писал, но подписано его имя!

Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!

В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:

«Ранен пулей в грудь... кавалерийская стычка... отправлен в госпиталь...

Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше».

Ах, теперь я только и вижу

Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами

Одну эту мать со смертельно бледным лицом,

Опершуюся о косяк двери.

«Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,

А сестры-подростки жмутся молча в испуге),

Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше».

 

Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже не нуждается в этом, прямодушный и смелый),

Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом,—

Единственный сын их умер.

Но матери нужно, чтоб стало лучше:

Она, исхудалая, в черном платье,

Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,

Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем

Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,

Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.

 

СТРАННУЮ СТРАЖУ Я НЕС В ПОЛЕ ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Странную стражу я нес в поле однажды ночью;

Ведь днем рядом со мной был сражен ты, мой товарищ, мой сын.

Только раз я взглянул в дорогие глаза, но их взгляд я никогда не забуду,

Только одно прикосновенье твоей простертой руки,

И мне снова в бой, нерешенный и долгий,

Лишь поздно вечером, отпросившись, я вернулся туда и нашел там

Твое холодное тело, мой товарищ, мой сын! (Оно никогда не ответит на поцелуи.)

Я повернул тебя лицом к звездам, и любопытный ветер овевал нас ночнымхолодком,

Долго на страже стоял я в душистом безмолвии ночи, и кругом простиралось вдаль поле сраженья,

Странную стражу с горькой отрадой я нес,

Но ни слезы, ни вздоха; долго, долго на тебя я глядел,

Потом сел рядом с тобой на холодной земле, подперев рукой подбородок,

Проводя последние часы, бесконечные, несказанные часы, с тобой, мой товарищ,— ни слезы, ни слова,—

Молчаливая, последняя стража любви над телом солдата и сына,

И медленно склонялись к закату звезды, а с восхода вставали другие,

Последняя стража, храбрец мой (не смог тебя я спасти, мгновенно ты умер,

Так крепко тебя я любил, охранял твою жизнь, непременно мы встретимся снова);

Потом кончилась ночь, и на заре, когда стало светать,

Товарища бережно я завернул в его одеяло,

Заботливо подоткнул одеяло под голову и у ног

И, омытого лучом восходящего солнца, опустил его в наспех отрытую яму,

Отстояв последнюю стражу, без смены, всю ночь, на поле сраженья,

Стражу над телом друга (оно никогда не ответит на поцелуи),

Стражу над телом товарища, убитого рядом со мной, стражу, которой я никогда не забуду,

Не забуду, как солнце взошло, как я поднялся с холодной земли и одеялом плотно укрытое тело солдата

Схоронил там, где он пал.

 

СОМКНУТЫМ СТРОЕМ МЫ ШЛИ

Сомкнутым строем мы шли по неизвестной дороге,

Шли через лес густой, глохли шаги в темноте;

После тяжелых потерь мы отступали угрюмо;

В полночь мы подошли к освещенному тускло зданью

На открытом месте в лесу на перекрестке дорог;

То был лазарет, разместившийся в старой церкви.

Заглянув туда, я увидел то, чего нет на картинах, в поэмах:

Темные, мрачные тени в мерцанье свечей и ламп,

В пламени красном, в дыму смоляном огромного факела

Тела на полу вповалку и на церковных скамьях;

У ног моих — солдат, почти мальчик, истекает кровью (раненъе в живот);

Кое-как я остановил кровотеченье (он побелел, словно лилия);

Перед тем как уйти, я снова окинул все взглядом;

Санитары, хирурги с ножами, запах крови, эфира,

Нагроможденье тел в разных позах, живые и мертвые;

Груды, о, груды кровавых тел — даже двор переполнен,

На земле, на досках, на носилках, иные в корчах предсмертных;

Чей-то стон или вопль, строгий докторский окрик;

Блеск стальных инструментов при вспышках факелов

(Я и сейчас вижу эти кровавые тела, вдыхаю этот запах);

Вдруг я услышал команду: «Стройся, ребята, стройся!»

Я простился с юношей — он открыл глаза, слегка улыбнулся,

И веки сомкнулись навек,— я ушел в темноту,

Шагая сквозь мрак, шагая в шеренге, шагая

По неизвестной дороге.

 

ЛАГЕРЬ НА РАССВЕТЕ, СЕДОМ И ТУМАННОМ

Лагерь на рассвете, седом и туманном,

Когда, проснувшись так рано, я выхожу из своей палатки,

Когда бреду по утренней прохладе мимо лазаретной палатки,

Три тела я вижу, их вынесли на носилках и оставили без присмотра,

Каждое накрыто одеялом, широким коричневатым шерстяным одеялом,

Тяжелым и мрачным одеялом, закрывающим все сверху донизу.

 

Из любопытства я задерживаюсь и стою молча,

Потом осторожно отворачиваю одеяло с лица того, кто ближе;

Кто ты, суровый и мрачный старик, давно поседевший, с запавшими глазами?

Кто ты, мой милый товарищ?

 

Потом я иду ко второму — а кто ты, родимый сыночек?

Кто ты, милый мальчик, с детской пухлостью щек?

 

Потом — к третьему — лицо ни старика, ни ребенка, очень спокойное, словно из прекрасной желто-белой слоновой кости;

Юноша, думаю, что признал тебя,— думаю, что это лицо — лицо самого Христа,

Мертвый и богоподобный, брат всем и каждому, он снова лежит здесь.

 

КОГДА Я СКИТАЛСЯ В ВИРГИНСКИХ ЛЕСАХ

Когда я скитался в Виргинских лесах

Под музыку листьев, под ногами шуршавших (была уже осень),

Я заметил под деревом могилу солдата,

Он был ранен смертельно и похоронен при отступленье — я сразу всё понял:

Полдневный привал, подъем! Надо спешить! И вот надпись

Нацарапана на дощечке, прибитой к стволу:

«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ».

Долго я стоял там и думал, а потом побрел дальше.

Немало лет протекло с тех пор, немало событий,

Но в смене лет, событий, наедине и в толпе, я порой вспоминаю

Могилу неизвестного солдата в Виргинских лесах, с надписью краткой:

«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ»,

 

КАК ШТУРМАН

Как штурман, что дал себе слово ввести свой корабль в гавань, хотя бы его гнала назад и часто сбивало с пути,

Как следопыт, что пробирается вглубь, изнуренный бездорожною далью,

Опаленный пустынями, обмороженный снегами, промоченный реками, идущий вперед напролом, пока не доберется до цели,—

Так даю себе слово и я. сложить для моей страны — услышит ли она или нет—боевую походную песню,

Что будет призывом к оружью на многие года и века.

 

 ТОТ ГОД, ЧТО ДРОЖАЛ ПОДО МНОЙ И КАЧАЛСЯ

О год, что дрожал подо мной и качался!

Твой летний ветер был теплым, но воздух, которым я дышал, замораживал меня,

Густой туман упал, застилая солнечный свет, и я погрузился во мрак.

«Ужели я должен изменить моим победным песням? — спросил я себя.—

Ужели и правда мне предстоит научиться служить побежденным унылые панихиды

И петь угрюмые гимны пораженья?»

 

ВРАЧЕВАТЕЛЬ РАН

1

Согбенный старик, я иду среди новых лиц,

Вспоминая задумчиво прошлое, отвечаю ребятам

На их: «Расскажи нам, дед», и внемлющей мне молодежи

(Взволнован, ожесточен, я думал забить боевую тревогу,

Но пальцы мои разжались, голова поникла,— я снова

Стал раненым боль облегчать, над мертвыми молча скорбеть);

Скажи о военных годах, об их неистовом гневе,

Об их беспримерных героях (иль только одной стороны? Ведь был так же храбр и противник),

Так будь же свидетелем вновь — расскажи о двух армиях мощных,

О войске стремительном, славном,— поведай о том, что видел,

Что врезалось в память тебе. Какие битвы,

Победы и пораженья, осады навек ты запомнил?

 

2

О девушки, юноши, любимые и дорогие.

От ваших вопросов опять в памяти прошлое встало;

Вновь я, солдат, покрытый пылью и потом, прямо с похода

Кидаюсь в сраженье и с криком после удачной атаки

Врываюсь во взятый окоп... Но вдруг словно быстрый поток все уносит,

И все исчезает,— не вспомню о жизни солдатской

(Помню, что было много лишений, мало утех, но я был доволен).

 

В молчанье, в глубоком раздумье,

В то время как мир житейских забот и утех дальше несется,

Забытое прочь унося,— так волны следы на песке смывают,-

Я снова вхожу осторожно в двери (и вы все вокруг,

Кто б ни были, тихо идите за мной и мужества не теряйте).

 

Неся бинты, воду и губку,

К раненым я направляюсь поспешно,

Они лежат на земле, принесенные с поля боя,

Их драгоценная кровь орошает траву и землю;

Иль под брезентом палаток, иль в лазарете под крышей

Длинный ряд коек я обхожу, с двух сторон, поочередно,

К каждому я подойду, ни одного не миную.

Помощник мой сзади идет, несет поднос и ведерко,

Скоро наполнит его кровавым тряпьем, опорожнит и снова наполнит.

 

Осторожно я подхожу, наклоняюсь,

Руки мои не дрожат при перевязке ран,

С каждым я тверд — ведь острая боль неизбежна,

Смотрит один с мольбой (бедный мальчик, ты мне незнаком,

Но я бы пожертвовал жизнью для твоего спасенья).

 

3

Так я иду! (Открыты двери времени! Двери лазарета открыты!)

Разбитую голову бинтую (не срывай, обезумев, повязки!),

Осматриваю шею кавалериста, пробитую пулей навылет;

Вместо дыханья — хрип, глаза уже остеклели, но борется жизнь упорно.

(Явись, желанная смерть! Внемли, о прекрасная смерть!

Сжалься, приди скорей.)

С обрубка ампутированной руки

Я снимаю корпию, счищаю сгустки, смываю гной и кровь;

Солдат откинул в сторону голову на подушке,

Лицо его бледно, глаза закрыты (он боится взглянуть на кровавый обрубок,

Он еще не видел его).

 

Перевязываю глубокую рану в боку,

Еще день, другой — и конец, видите, как тело обмякло, ослабло,

А лицо стало иссиня-желтым.

 

Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу,

Очищаю гнилую, ползучую, гангренозную рану,

Помощник мой рядом стоит, держа поднос и ведерко.

 

Но я не теряюсь, не отступаю,

Бедро и колено раздроблены, раненье в брюшину.

Все раны я перевязываю спокойно (а в груди моей полыхает пожар).

 

4

Так в молчанье, в глубоком раздумье

Я снова по лазарету свой обход совершаю;

Раненых я успокоить стараюсь ласковым прикосновеньем,

Над беспокойными ночи сижу, есть совсем молодые,

Многие тяжко страдают,— грустно и нежно о них вспоминаю.

(Много солдат обнимало вот эту шею любовно,

Много их поцелуев на этих заросших губах сохранилось.)

 

ДОЛГО, СЛИШКОМ ДОЛГО, АМЕРИКА

Долго, слишком долго, Америка,

Путешествуя по дорогам гладким и мирным, ты училась только у радости и процветания,

Но теперь, но теперь настала пора учиться у горестей, бороться со страшными бедами и не отступать,

И теперь только можно понять и показать миру, каковы твои дети в массе своей

(Ибо кто, кроме меня, до сих пор понимал, что являют собой твои дети в массе своей?).

 

ДАЙ МНЕ ВЕЛИКОЛЕПНОЕ БЕЗМОЛВНОЕ СОЛНЦЕ

1

Дай мне великолепное безмолвное солнце со снопами лучей раскаленных,

Дай мне налитых соком красных плодов, созревших в осеннем саду,

Дай мне поле, где травы, не зная косы, растут на приволье,

Дай мне зелень деревьев, виноград на шпалерах,

Дай маис молодой, молодую пшеницу, дай медлительность мирных животных — они учат довольству,

Дай мне тихую, тихую ночь, как бывает на взгорьях к западу от Миссисипи, где глядел я вверх на звезды,

Дай мне запах прекрасных цветов в саду на рассвете,— где я мог бы бродить в одиночестве.

Дай мне женщину в жены — у нее сладкое дыханье, от нее никогда не устанешь,

Дай мне чудо-ребенка — дай спокойную жизнь, вдали от городской суеты и шума, в деревне,

Дай мне спеть мои песни, как птице, когда захочется спеть их свободно, для своего только слуха,

Дай мне чувство уединения — дай мне Природу, ее первозданность, здоровье!

 

Так взывал и молил я (бесконечно измучась, устав от войны);

Так взывал день за днем, просил, открывая все сердце.

Я и ныне взываю, но все же я верен тебе, о мой город;

Я хожу, о мой город, по твоим мостовым много лет,

Я давно пленен тобой, город, отпустить меня ты не хочешь,

Ты с избытком питаешь мой дух — ты даешь мне видеть лица

(Я мечтал убежать, уйти от тебя, но ты меня покоряешь,

И уже развеяно то, к чему взывала моя душа!).

 

2

Пусть у тебя будет великолепное безмолвное солнце,

Пусть у тебя будут леса, о Природа, и тихие опушки,

Пусть у тебя будут поля клеверов и тимофеевки, фруктовые сады и посевы маиса,

Пусть у тебя цветет гречиха и в ней гудят сентябрьские пчелы —

Дай мне улицы, лица людские — дай эти толпы, нескончаемо движущиеся по тротуарам!

Дай миллионы глаз, дай женщин, дай тысячи товарищей и влюбленных!

Новых встречать хочу каждый день — новые руки в своих руках держать каждый день!

Дай мне ярчайших зрелищ! Улицы дай Манхаттена!

Дай мне Бродвей, где маршируют солдаты,— дай дробь барабанов и звуки труб!

(Солдаты построены в роты или полки — часть их, отправляясь в далекую дальу горит отвагой,

Другие — время их истекло — возвращаются в поредевших рядах — молодые и все же очень старые, устало идут, не замечая ничего вокруг.)

Дай мне берега и пристани с тесно обступившими их черными кораблями!

Это по мне! Жизнь, полная напряжения! Многоликая, насыщенная до краев!

Жизнь театров, баров, больших гостиниц — она по мне!

Салон парохода! Палуба с толпами людей, движение — это по мне! И факельное шествие!

Плотно сбитый отряд, отправляющийся на войну, с нагруженными повозками позади,

Бесконечный поток людей, охваченных страстью, с сильными голосами, людей, всегда в действии,

Улицы Манхаттена — их могучий пульс, звучащие, как ныне, барабаны,

Не знающий покоя, шумный хор, звяканье и лязг мушкетов (и даже вид раненых),

Толпы Манхаттена — их музыкальный хор — разноголосый и буйный, и свет сверкающих взоров —

Лица, глаза Манхаттена навеки во мне.

 

 ПЛАЧ ПО ДВУМ ВЕТЕРАНАМ

День воскресный уходит,

И последний солнечный луч,

Безразлично скользнув по дороге,

Смотрит пристально в свежевырытую могилу.

 

На востоке восходит луна,

Поднимает над крышами зданий серебряный круг свой луна,

Мертвенно-бледная, призрачная луна,

Огромная и безмолвная.

 

Вижу мерно идущих скорбных людей,

Слышу резкие звуки траурных горнов,

Растекаются узкими руслами улиц

Слезы и голоса.

 

Слышу грохот больших барабанов

И маленьких — непрестанную дробь,

Каждый удар судорожного барабана

Бьет — навылет — в меня.

 

Двух погибших несут, это сын и отец

(Шли в атаку они рядом, в первой шеренге,

И, сраженные, пали, сын и отец,

И сегодня одна примет двух ветеранов могила).

 

Нарастает звучание горнов,

И все громче грохочет судорожный барабан,

День погас над процессией похоронной,

О, как властно в меня вторгается траурный марш!

 

На востоке все выше восходит

Скорбный призрак луны, излучающий свет

(Это матери чьей-то светящееся лицо,

И все ярче становится небо).

 

О марш похоронный суровый, как ты прекрасен!

О серебряный лик великолепной луны, ты излучаешь покой!

О мои два солдата! О мои ветераны! Близится час погребенья!

Я вам сердце свое отдаю!

 

Все сиянье свое отдает вам луна,

Барабаны и горны музыку вам отдают,

Вместе с сердцем своим, о мои солдаты, мои ветераны,

Отдаю вам всего себя.

 

 НАД БОЙНЕЙ ВОЗНЕССЯ ПРОРОЧЕСКИЙ ГОЛОС

Над бойней вознесся пророческий голос.

Не унывай! — Дружба приведет нас к Свободе,

Те, кто любят друг друга, будут неодолимы

И Америка станет победоносной.

 

Сыны Всеобщей Матери, вы победите,

Вы станете с презреньем насмехаться над каждою атакой противостоящих сил.

 

Для любящих Америку преграды не страшны,

И если будет нужно — тысячи без колебаний пожертвуют собою ради одного.

 

Тот, кто живет в Массачусетсе, будет товарищем живущему в Миссури,

Живущий в штате Мэн и в жаркой Каролине и еще один, из Орегона,— их свяжет дружба триединая,

Что драгоценнее для каждого из них, чем все богатство мира.

 

И в Мичиган, Флориду нежно донесется благоухание,

Нет, не благоухание цветов — другое, еще прекраснее, и сладостней, и смерти неподвластное.

В домах, на улицах, повсюду привычным будет проявленье мужественной дружбы,

И самые суровые и грубые в знак дружбы будут легко касаться своим лицом лица другого,

Опорою Свободы станут любящие,

И Равенство навеки утвердится товарищами.

 

Все это соединит вас крепче железных обручей,

Я, полный исступленным вдохновеньем,— о все мои товарищи! О земли! — любовью любящих соединяю вас.

 

(Вы ждали, адвокаты вам помогут?

Бумажные договора? Или оружье?

Нет, ничто на свете так не сблизит вас.)

 

 Я ВИДЕЛ СТАРОГО ГЕНЕРАЛА НА БАСТИОНЕ

Я видел старого генерала на бастионе

(Он был стар, но его серые глаза в пылу боя сияли, как звезды),

Его отряд попал в окружение в своей крепости,

Он вызывал добровольцев, чтобы те проскользнули сквозь линии неприятеля,— отчаянная затея;

Я видел, как более сотни вышли вперед из рядов, но отобрал он лишь двух или трех;

Я видел, как они в сторонке получили приказ, они сосредоточенно слушали, адъютант был очень серьезен;

Я видел, как они выступили бодро, готовые отдать свои жизни.

 

 ВИДЕНИЕ АРТИЛЛЕРИСТА

Когда жена мирно спит рядом со мной, и война давно позади,

И под головою подушка, у себя дома, когда пустая полночь минует,

В безмолвии и во мраке, когда я слышу так ясно дыханье ребенка,—

В своей комнате, очнувшись от сна, я вижу все это снова и снова;

Вот уже затевается дело, и воображение уничтожает реальность;

Первыми начинают стрелки, тайком они выползают вперед, то и дело я слышу: щелк! щелк!

Я слышу визг и грохот снарядов, короткие «с-т! с-т!» ружейных пуль,

Я вижу разрывы шрапнели, оставляющие после себя маленькие белые клочья, я слышу, как с воем проносятся бомбы,

И картечь — как жужжанье и шум ветра в деревьях (бой уже идет полным ходом);

Все происходящее на батареях встает передо мной в мельчайших деталях,

Грохот и дым, гордость людей, находящихся на своем месте,

Вот канонир наводит орудие, прицеливается и устанавливает запальную трубку,

Я вижу, как он после выстрела, подавшись в сторону, жадно высматривает место разрыва;

Я слышу, как откуда-то доносятся крики команд (молодой полковник, выхватив саблю, сам ведет в атаку свой полк),

Я вижу, как неприятельские снаряды пробивают бреши в наших рядах (тут же заполняемые, без промедлений),

Я вдыхаю удушливый дым, который стелется продолговатыми клочьями, все скрывая собою;

Вдруг приходит затишье, ниоткуда не слышно ни выстрела,

Но потом хаос возобновляется еще громче, чем прежде, с нетерпеливыми возгласами и приказами офицеров,

Тогда как ветер доносит издалека веселые клики (первый признак успеха);

И все время тут и там пушечная канонада (повергающая даже во сне в дьявольское ликование и взметающая в недрах души всю эту старую сумасшедшую радость),

И все время молниеносные маневры пехоты, которая меняет позиции, передвижение батарей, кавалерии, снующей повсюду

(Люди падают, гибнут — я безучастен, раненые истекают кровью — я безучастен, другие ковыляют по направлению к тылу);

Грязь, жара, натиск, адъютанты скачут галопом или же во весь опор проносятся мимо,

Скороговорка ружейной пальбы, предостерегающее «с-т!» винтовок (в этом видении предстающие и взору, и слуху),

Бомбы, рвущиеся в воздухе, цветные ракеты в ночи...

 

 ЭФИОПИЯ САЛЮТУЕТ ЗНАМЕНАМ

Кто ты, старуха, со смуглой кожей, чей век уже прожит,

Чьи ноги босые стройны, но тюрбан скрыть не может волос убеленных?

Что ты стоишь при дороге? или ты салютуешь знаменам?

 

(Грохот обоза и скрип подпруг, каролинские сосны вокруг.

Под началом отважного Шермана армия двигалась к морю.

Из лачуги своей, Эфиопия, ты вышла со скорбью во взоре.)

 

Свой век вековать пришлось мне одной, разлучившись с родней.

Ребенком схватили меня, как на зверя устроив облаву,

И рабству не видно конца, на хозяина нету управы.

 

Не говоря больше с нами, ты лишь стояла часами,

Тюрбан твой мерно качался, поблескивали белки.

Полки же всё шли, и на кончиках пик развевались флажки.

 

Что тебя гложет, старуха, чей век уже прожит?

Отчего вослед нам прощально кивает тюрбан твой цветастый?

Дивишься ль чему или прошлое одолевает, когда тебе за сто?

 

НЕ МОЛОДОСТЬ ПОДОБАЕТ МНЕ

Не молодость подобает мне,

Не изысканность, я не умею тратить время на разговоры,

Неуклюжий в салоне, без манер, не танцор,

В ученом кругу безмолвен и скован, ибо я не привык к наукам,

К красоте и учености я не привык — но что-то мне все же привычно,—

Я ходил за ранеными солдатами и утешал умирающих,

А в минуты досуга и посреди бивуака

Складывал эти песни.

 

 ПОКОЛЕНИЕ ВЕТЕРАНОВ

Поколение ветеранов — племя завоевавших свободу!

Земледельцев, готовых сражаться,— победоносное племя!

(Это больше не те легковерные, что ко всему притерпелись.)

Племя, впредь не желающее знать над собой, кроме собственного, никакого другого закона,

Племя страсти и натиска.

 

 МИР, ПОСМОТРИ ХОРОШЕНЬКО

Мир, посмотри хорошенько, серебряные звезды бледнеют,

Редеет туманная мгла, и рвутся белесые клочья,

Угли, их тридцать восемь, горящие и зловещие,

Багровые, словно вещающие:

Отныне и навеки от этих берегов исходит угроза.

 

ТЫ, ЗАГОРЕЛЫЙ МАЛЬЧИШКА ИЗ ПРЕРИЙ

Ты, загорелый мальчишка из прерий,

И до тебя приходило в наш лагерь много желанных даров,

Приходили и хвалы, и подарки, и хорошая пища, пока наконец с новобранцами

Не прибыл и ты, молчаливый, без всяких подарков,— но мы глянули один на другого,

И больше, чем всеми дарами вселенной, ты одарил меня.

 

 ЛУНА ПРЕЧИСТАЯ

Луна пречистая, омой эту землю,

Пролей в ночи сиянье нимба на лица опухшие, багровые, искаженные,

На мертвых, лежащих навзничь с раскинутыми руками,

Пролей неиссякаемый свет своего нимба, всеблагая луна.

 

 ПЕРЕМИРИЕ

Слово над всем прекрасное, как небо,

Прекрасное, потому что бойня войны с ее потоком умерших должна на время быть остановлена,

Потому что милосердные руки сестер Ночи и Смерти снова и всегда снова обмывают этот испачканный мир;

Итак, мой враг мертв, мертв, человек, божественный, как я сам,

Я смотрю, как он лежит бледный и спокойный в гробу,— я подхожу ближе,

Склоняюсь и касаюсь нежно своими губами белого лица в гробу.

 

 ДО ЧЕГО ТОРЖЕСТВЕННО, КОГДА ОДИН ЗА ОДНИМ...

До чего торжественно, когда один за одним,

Когда солдаты шеренгами возвращаются из похода усталые, потные, когда они колонной проходят мимо того места, где я стою,

Когда лица масками кажутся, когда я выхватываю глазами лица, изучая маски

(Так же я гляжу поверх этой страницы, изучая тебя, дорогой друг, кто бы ты ни был),

Какой подъем испытываю я, когда моя мысль устремляется к каждому в шеренге и к тебе!

Я вижу за каждой маской, о, чудо, родственную душу,

И пуля никогда не сможет убить того, кем в действительности являешься ты, дорогой друг,

Ни штык проколоть того, кем в действительности являешься ты;

Душа! тебя я вижу, огромную, как и другие, прекрасную, как самые лучшие,

В готовности умереть, спокойную и уверенную, тебя ни пуля не сможет убить,

Ни штык проколоть, о друг!

 

 КОГДА Я ЛЕЖУ ГОЛОВОЙ У ТЕБЯ НА КОЛЕНЯХ, КАМЕРАДО

Когда я лежу головой у тебя на коленях, камерадо,

Я продолжаю признанье тебе, тебе и открытому небу, подвожу итог:

Знаю, я — мятежник, и других обращаю в мятежников,

Знаю, мои слова — оружие, в них опасность и запах смерти,

Я ведь посягаю на успокоенность, безопасность, установленья, законы и стою за беззаконье;

Я очень решителен, потому что все меня отвергли,

Более решителен, чем мог бы, если бы я был желанным.

Я ни в грош не ставлю и никогда не ставил опытность, осмотрительность, мнение большинства, насмешки,

И угроза того, что называют адом,— для меня такая малость, или, вернее, пустой звук,

И соблазн того, что называют раем,— для меня такая малость, или, вернее, пустой звук для меня.

...Возлюбленный камерадо!

Признаюсь, что подстрекал тебя отправиться в путь со мной,

И неистово упорствую в этом желанье,

Хотя и не знаю, зачем и куда мы идем

И вознесемся ли мы на вершину победы

Или будем сокрушены и наголову разбиты.

 

 НЕЖНЫЕГРОЗДЬЯ

Нежные гроздья! флаг жизни кипучей!

Вмещающий все мои земли — все линии береговые!

Флаг смерти! (Как я вглядывался в тебя в дыму сгустившейся битвы!

Как яростны были твои хлопки и плески, черный лоскут!)

Лазурный флаг — праздничный флаг, испещренный звездами ночи!

Ах, моя сияющая красота — ах, это слившееся белое и алое!

Ах, петь песнь о тебе, мой могущественный родитель!

Священный мой, мой отец!

 

ОДНОМУ ШТАТСКОМУ

Ты просил у меня сладковатых стишков?

Тебе были нужны невоенные, мирные, томные песни?

По-твоему, то, что я пел до сих пор, было непонятно и трудно?

Но ведь я и не пел для того, чтобы ты понял меня или шел бы за мной,

Я и теперь не пою для тебя.

(Я рожден заодно с войною,

И барабанная дробь — для меня сладкая музыка, и мне любы похоронные марши,

Провожающие бойца до могилы с тягучим рыданием, с конвульсией слез.)

Что для таких, как ты, такие поэты, как я?

Оставь же мою книгу,

Ступай и баюкай себя тем, что ты можешь понять, какой-нибудь негромкой пианинной мелодией,

Ибо я никого не баюкаю, и ты никогда не поймешь меня.

 

 СМОТРИТЕ, ПОБЕДА ВЗОШЛА НА ВЕРШИНЫ

Смотрите, Победа взошла на вершины

И, могучая, взирает оттуда на мир

(Тот мир, что вотще плел интриги против тебя, о Свобода),

Сбросив бремя военных трудов,

В сияют солнца, ты теперь невредимая и пышешь цветущим бессмертным здоровьем;

Смотрите, как в эти торжественные часы

Не гордые строки славословий несу я тебе, не виртуозную оду,

Но грозди ночного мрака и ран, источающих кровь,

И молитвы усопших.

 

 ДУХ, ЗАВЕРШИВШИЙ СВОЕ ДЕЛО

(Вашингтон-сити, 1865)

Дух, завершивший свое дело, — дух грозных дней!

Пред тем, как ты меня покинешь, погаси в моих глазах леса штыков;

Дух самых беспощадных страхов и сомнений (однако всегда решительно ведущий лишь вперед);

Дух многих сумрачно торжественных и многих безжалостно жестоких сцен,— насыщенный грозою дух,

Который сквозь войну, теперь закончившуюся, пронесся неутомимым призраком, крича охрипло,

И, разбудив страну дыханьем пламени, бил неустанно в барабан,

Тот грозный грохот все еще не смолкнул,

И солдаты — бессмертные шеренги — идут, идут с полей сражений,

На плечах у молодых бойцов мушкеты

Щетинятся штыками,

Их целый лес,— они еще вдали, потом все ближе, ближе и вот проходят мимо,

Покачиваются налево и направо, взад-вперед, то поднимаясь, то опускаясь в такт шагам: солдаты возвращаются с войны;

Дух пережитых мною часов, то бледных, словно смерть, то лихорадочно багровых,

Коснись же уст моих, прижмись к ним в крепком поцелуе, прежде чем умчаться,

Пронзи меня неистовыми токами безмерной ярости,

И пусть, когда ты от меня уйдешь, она в моих клокочет песнях, жжет и ранит,

Пусть в этих песнях грядущее тебя сумеет опознать.

 

ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО СОЛДАТУ

Прощай же, солдат,

С тобой мы делили суровость походов,

Быстрые марши, житье на бивуаках,

Жаркие схватки, долгие маневры,

Резню кровавых битв, азарт, жестокие грубые забавы,

Милые смелым и гордым сердцам, вереницу дней, благодаря тебе и подобным тебе

Исполненных войной и воинским духом.

Прощай, дорогой товарищ,

Твое дело сделано, но я воинственнее тебя,

Вдвоем с моей задорной душой

Мы еще маршируем по неведомым дорогам, через вражеские засады,

Через множество поражений и схваток, зачастую сбитые с толку,

Все идем и идем, все воюем — на этих страницах

Ищем слова для битв потяжелее и пожесточе.

 

ПОВЕРНИСЬ К НАМ, О ЛИБЕРТАД

Повернись к нам, о Либертад, ибо война кончилась,

Ширься впредь без всяких сомнений, решительно охватывай мир,

Отвернись от войны, от стран былого, свидетельствующих о прошлом,

От певцов, поющих отребья славы прошлого,

От гимнов феодальному миру, от триумфов королей, рабства, каст и сословий,

Повернись к миру, которому предназначены грядущие триумфы — откажись от мира отсталости,

Оставь его певцам былого, отдай им отребья прошлого,

Но то, что останется, останется для тех, кто воспоет тебя, — войны грядут для тебя

(Подумай, в свое время на тебя работали былые войны, нынешние также послужат тебе);

Так повернись же, Либертад, и не бойся — обрати свой бессмертный лик

К будущему — оно величавее всего, что было в прошлом,

И оно бодро и уверенно готовится к тебе, Либертад.

 

 НА ПЕРЕПАХАННУЮ ВОЙНОЙ ЗЕМЛЮ ПРИШЛИ ОНИ

На перепаханную войной землю пришли они и просили, чтоб я спел в последний раз

(Из своей палатки я выступаю, выхожу навсегда, срывая, развязывая палаточные веревки),

И в свежести утреннего воздуха, среди бескрайних пейзажей и горизонтов, возвращенных покою и миру,

Среди остывающих полей сражений, среди бесконечных далей к Северу и Югу пою, обращаясь

К земле всего Нового Света, перепаханной, чтобы возродить истоки моих песен,

К горным цепям Аллеган и ко всем притокам неутомимой Миссисипи, К скалам и лесным просторам,

К легендарным долинам и прериям, раскинувшимся широко,

К глади морей, где веют невиданные ветры, где воздух неосязаем и целебен;

И, отзываясь, все ответило мне (но не словами),

Во единое слившаяся земля, перенесшая мир и войну, благодарит безмолвно меня,

Прерии крепко обнимают меня, так отец прижимает сына к своей груди,

Льды и дожди Севера, зачавшие меня, будут питать меня до конца,

Но пекло Юга должно наполнить зрелостью мои песни.

 

Наверх
На главную

 

   

Старая версия сайта

Книги Родни Коллина на продажу

Нашли ошибку?
Выделите мышкой и
нажмите Ctrl-Enter!

© Василий Петрович Sеменов 2001-2012  
Сайт оптимизирован для просмотра с разрешением 1024х768

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ КОММЕРЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МАТЕРИАЛОВ САЙТА!