Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство Главная страница сайта Небесное Искусство
Наилучшее, что я и другие Пророки до меня сказали, это: "Нет бога, кроме Бога". Магомет
Кликните мышкой 
для получения страницы с подробной информацией.
Блог в ЖЖ
Карта сайта
Архив новостей
Обратная связь
Форум
Гостевая книга
Добавить в избранное
Настройки
Инструкции
Главная
Западная Литература
Х.К. Андерсен
Р.М. Рильке
У. Уитмен
И.В. Гете
М. Сервантес
Восточная Литература
Фарид ад-дин Аттар
Живопись
Фра Анжелико
Книги о живописи
Философия
Эпиктет
Духовное развитие
П.Д. Успенский
Дзен. 10 Быков
Сервисы сайта
Мудрые Мысли
От автора
Авторские притчи
Помощь сайту
 

 

Текущая фаза Луны

Текущая фаза Луны

19 марта 2024

 

Главная  →  Уолт Уитмен  →  Листья Травы  →  Дни Семидесятилетия

Случайный отрывок из текста: Фарид ад-дин Аттар. Рассказы о святых. Хазрат Рабийа Басри
... Случилось так, что хозяин дома проснулся среди ночи и его внимание привлек взволнованный голос Рабийи, молившейся Богу. Она говорила следующее: «Господи! Тебе хорошо известно, что больше всего на свете я хочу выполнять Твои приказания и служить Тебе всем сердцем, о свет моих очей. Если бы я была свободна, то дни и ночи проводила бы в молитвах. Но что я могу поделать, раз Ты сделал меня рабыней?» Хозяин Рабийи увидел, что в воздухе висит без всякой опоры волшебный светильник, и вся ее комната залита светом. В тот же миг он понял, что держать такую святую девушку в услужении — святотатство, и он решил сам служить ей. Утром он позвал ее и сказал о своем решении: отныне он будет служить ей, а она станет хозяйкой в доме. Если она будет настаивать на уходе из его дома, то он готов освободить ее из рабства. Она ответила, что хочет покинуть этот дом, чтобы совершать богослужения в одиночестве. Хозяин отпустил ее, и она ушла. ...  Полный текст

 

Уолт Уитмен. Листья Травы

Дни Семидесятилетия

 

МАННАХАТТА

ПОМАНОК

С МЫСА МОНТАУК

ТЕМ, КТО ПОТЕРПЕЛ ПОРАЖЕНИЕ

ПЕСНЯ НА ИСХОДЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОГО ГОДА

ХРАБРЕЙШИЕ СОЛДАТЫ

ШРИФТЫ

ДРЯХЛЫЙ, БОЛЬНОЙ, Я СИЖУ И ПИШУ

МОЯ КАНАРЕЙКА

ВОПРОШАЯ СЕМИДЕСЯТЫЙ СВОЙ ГОД

УОЛЭБАУТСКИЕ МУЧЕНИКИ

ПЕРВЫЙ ОДУВАНЧИК

АМЕРИКА

ВОСПОМИНАНИЯ

ТЕБЕ И СЕЙЧАС

КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОСЛЕПИТЕЛЬНОСТЬ ДНЯ

АВРААМ ЛИНКОЛЬН, РОД. 12 ФЕВРАЛЯ 1809 г.

ИЗ МАЙСКИХ ЗРЕЛИЩ

БЛАГОСТНЫЕ ДНИ В МИРНОМ РАЗДУМЬЕ

ЗАРИСОВКИ НА НЕЙВСИНКЕ

ЛОЦМАН В ТУМАНЕ

ЕСЛИ Б Я МОГ

ТЫ, БЕСПРЕСТАННЫЙ ПРИЛИВ

КОНЕЦ ОТЛИВА, ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ НА ИСХОДЕ

И ВСЕ — ТАКИ СУТЬ НЕ В ВАС

ГОРДО ПРИХОДИТ ПРИЛИВ

ДОЛГОЕ ВГЛЯДЫВАНИЕ В ПРИБОЙ И В ДАЛЬ

И В КОНЦЕ КОНЦОВ

ДЕНЬ ВЫБОРОВ

О ГЛУХОЙ, ГРУБЫЙ ГОЛОС МЯТЕЖНОГО МОРЯ!

НА СМЕРТЬ ГЕНЕРАЛА ГРАНТА

КРАСНАЯ КУРТКА

ПАМЯТНИК ВАШИНГТОНУ

ТВОЮ ЗВОНКОГОРЛУЮ ПЕСНЬ

БРОДВЕЙ

ЕЩЕ РАЗ УСЛЫШАТЬ ПОСЛЕДНЮЮ РАЗМЕРЕННОСТЬ ПЕСЕН

СТАРЫЙ МОРЯК КОССАБОН

МЕРТВЫЙ ТЕНОР

НЕПРЕРЫВНОСТЬ

ЙОННОНДИО

ЖИЗНЬ

...КУДА-ТО ДВИЖУТСЯ

МАЛЕНЬКАЯ ТЕМА МОЕЙ ПЕСНИ

ИСТИННЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ — КРИТИКАМ СТАРОГО СВЕТА

СПОКОЙНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБО ВСЕМ

СТАРИКОВСКОЕ СПАСИБО

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

ГОЛОС ДОЖДЯ

СКОРО БУДЕТ ПОБЕЖДЕНА ЗИМА

ПОКА ЕЩЕ ПОМНЯ ПРОШЕДШЕЕ

УМИРАЮЩИЙ ВЕТЕРАН

ЛУЧШИЕ УРОКИ

ЗАКАТ В ПРЕРИЯХ

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

ВЕТВЬ АПЕЛЬСИНОВОГО ДЕРЕВА ИЗ ФЛОРИДЫ ПОЧТОЙ

СУМЕРКИ

ВЫ, ЗАПОЗДАЛЫЕ РЕДКИЕ ЛИСТЬЯ МОИ

НЕ ТОЛЬКО СУХИЕ СУЧЬЯ С НЕВИДИМОЙ ЖИЗНЬЮ

НА СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА

КАК ГРЕЧЕСКИЙ КОСТЕР СИГНАЛЬНЫЙ

БЕЗ МАЧТ И ПАРУСОВ

Я С ПЕСНЯМИ ПРОЩАЮСЬ

ВЕЧЕРНЕЕ ЗАТИШЬЕ

СИЯЮЩИЕ ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ СТАРОСТИ

ПОСЛЕ УЖИНА И БЕСЕДЫ

 

МАННАХАТТА

Вернулось достойное, гордое имя моего — города,

Чистое, исконное имя — чудесные звуки, означающие:

Высеченный из скал остров — берег в беспечном плеске без устали бьющих, стихающих, торопливых волн морских.

 

ПОМАНОК

Краса моря! распростертый и разомлевший!

Один край твоих побережий океан омывает широкий, владелец несметных торговых путей, парусов, пароходов,

А другой — ласкает ветер Атлантики, то буйный, то нежный — тяжелые корабли, темнея, скользят вдалеке.

Остров сладчайших вод в пресных ручьях — живительный воздух и почва!

Остров просоленной земли, и бриза, и пены морской!

 

С МЫСА МОНТАУК

Стою, как на мощном клюве орла,

К востоку — моря простор (ничего, кроме моря и неба).

Прибоя накат, пена, а вдалеке корабли,

Бешенство волн, мелькают их белые гребни, они рвутся и рвутся к берегу,

Вечно стремятся к нему.

 

ТЕМ, КТО ПОТЕРПЕЛ ПОРАЖЕНИЕ

Тем, кто потерпел поражение, не осуществив широких своих стремлений,

Безымянным солдатам, упавшим первыми в первых рядах,

Спокойным, преданным своему делу механикам — страстным путешественникам — лоцманам на кораблях,

Многим песням и картинам, полным высоких мыслей, но не признанным, я воздвиг бы памятник, увенчанный лаврами,

Высоко, выше всех остальных — памятник всем безвременно скошенным,

Охваченным пламенем каких — то странных томлений духа,

Потушенным ранней смертью.

 

ПЕСНЯ НА ИСХОДЕ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОГО ГОДА

Песня на исходе шестьдесят девятого года — итог, повторёнье,

Строки мои, твердящие свое в радости и надежде, —

О тебе, Господь, о Природе, Жизни, Свободе, Поэзии;

Отчий край мой, о тебе — реках, прериях, штатах, — тебя возлюбил я, пестрый наш Флаг,

Твое животворящее восстановленное единство — севера, юга, запада и востока, всех твоих драгоценных частей

О себе самом — а блаженном сердце, все еще сотрясающем грудь,

О ветхом, гибнущем, парализованном, никлом теле —

Непривычном бездействии, вяло кутающем меня гробовыми пеленами,

Искры в потоке медлительной крови еще мерцают,

Неизбывная вера — излюбленный круг друзей.

 

ХРАБРЕЙШИЕ СОЛДАТЫ

Отважными, отважными были солдаты (высокочтимые ныне), те, кто выжил в огне;

Но храбрейших преклонило к земле, и они полегли, безвестные, безымянные.

 

ШРИФТЫ

Этот потаенный рудник — эти нераздавшиеся голоса —

Могущественные силы,

Ярость, доказательства, восхваленье, или беззлобная усмешка,

Или благочестивое моленье

(Не нонпарелью, петитом, боргесом, единственно только корпусом,

Одними заглавными буквами),

Океанические бугры, восстающие от прикосновенья ярости и смерти,

Убывающие к покою, сиянью солнца, дремоте,

Зачатие в мертвенно — бледных литерах.

 

ДРЯХЛЫЙ, БОЛЬНОЙ, Я СИЖУ И ПИШУ

Дряхлый, больной, я сижу и пишу,

И мне тягостно думать, что ворчливость и скука моих стариковских годов,

Сонливость, боли, запоры, унынье, сварливая мрачность

Могут просочиться в мои песни.

 

МОЯ КАНАРЕЙКА

Казалось ли нам прекрасным, о душа, постигать идеи великих книг,

Проникаясь глубиной мыслей, рассуждений, диалогов?

Ни вот сейчас мне твоею, плененная птица, наполниться радостью,

Звенящей в воздухе, в пустой комнате, в долгом рассвете,

Разве это не столь же прекрасно, о душа?

 

ВОПРОШАЯ СЕМИДЕСЯТЫЙ СВОЙ ГОД

Близящийся, наступающий, непонятный,

Смутный, неясный призрак, — жизнь ты мне сулишь или смерть?

Силу, беспомощность, слепоту, тяжкую, растущую немощь?

Или безмятежное небо и солнце? Всколышешь ли ты еще воды?

Иль ненароком прервешь меня?

Или оставишь как есть,

Непутевого, старого, бубнящего, как попугай, хриплым, надтреснутым голосом?

 

УОЛЭБАУТСКИЕ МУЧЕНИКИ

(В Бруклине, в одном старом склепе, не отмеченном никаким особым вниманием, свалены в кучу — теперь уже в этом нет никакого сомнения — подлинные останки первых революционеров и героев — патриотов, находившихся в британских плавучих и сухопутных тюрьмах, времен 1776 — 1783 гг., в Нью-Йорке и его окрестностях, а также по всему Лонг-Айленду; первоначально они были тысячами погребены во рвах уолэбаутских песков.)

Величественнее памяти об Ахилле или Улиссе,

Важнее, гораздо важнее для тебя, чем гробница Александра Великого,

Этот свезенный ломовыми телегами ветхий кладбищенский прах, битые, заплесневелые кости;

Некогда полные жизни, решимости и отваги, стремления, силы, —

Ступени, по которым — Америка! — мы пришли к тебе, теперешней, здешней.

 

ПЕРВЫЙ ОДУВАНЧИК

Свежий, простой и прекрасный, освободившийся из плена зимы,

Как будто никогда не бывало на свете ни мод, ни политики, ни денежных дел,

Из пригретого солнцем, укрытого травой тайника, невинный, тихий, золотой, как заря,

Первый одуванчик весны кажет свой доверчивый лик.

 

АМЕРИКА

Средоточие равных сынов, дочерей,

Всех, всех в равной мере любимых, взрослых, подростков,

Молодых или старых; сильная, справедливая, прекрасная,

Здоровая, сноровистая, богатая, щедрая,

Вечная, как Земля, Закон, Любовь и Свобода,

Великая Матерь, восседающая, высясь во Времени,

На его адамантовом троне.

 

ВОСПОМИНАНИЯ

Как сладостны безмолвные возвращения!

Странствия — как во сне — средь событий, ушедших времен, когда переживаешь их вновь, размышляя — о былых увлечениях, радостях, путешествиях, людях.

 

ТЕБЕ И СЕЙЧАС

Признанные победители в долгой игре —

Эпохи и страны: Египет, Индия, Греция, Рим;

Все былое: герои, события, искусство и опыт;

Песни, изобретения, путешествия, учители, книги,

Припасенные для тебя, приуроченные к этому времени, — только подумать!

Наследье веков, сходящееся в тебе воедино!

 

КОГДА КОНЧАЕТСЯ ОСЛЕПИТЕЛЬНОСТЬ ДНЯ

Когда кончается ослепительность дня,

Только темная, темная ночь показывает глазам моим звезды;

А когда отгремит величавый орган, или хор, или прекрасный оркестр,

В молчании навстречу душе моей движется симфония истинная.

 

АВРААМ ЛИНКОЛЬН, РОД. 12 ФЕВРАЛЯ 1809 г.

(Опубликовано 12 февраля 1888 г.)

У всех — сегодня каждый вздох молитвы, каждое — биенье мысли —

Лишь в Его память, лишь о Его рожденье.

 

ИЗ МАЙСКИХ ЗРЕЛИЩ

Яблоневые сады, яблони все усыпаны цветом;

Пшеничные поля — вдалеке и вблизи — покрыты живым изумрудным ковром;

Вечная, неистощимая свежесть каждого раннего утра;

Желтая, золотая, прозрачная дымка теплого послеполуденного солнца;

Тянущиеся кверху кусты сирени со множеством пурпурных или белых цветов.

 

БЛАГОСТНЫЕ ДНИ В МИРНОМ РАЗДУМЬЕ

Счастье — это не только разделенная любовь,

Не только почет, богатство, успехи в политике и войне;

Но, когда жизнь медленно вянет, и утихают бурные страсти,

И наступает великолепие прозрачных, тихих закатов,

И легкость, свершенье, покой охватывают тело, словно свежий, благовонный воздух,

И осенние дни светятся мягким сияньем,

И наливается наконец яблоко и висит на ветке, созревшее и готовое упасть, —

Тогда приходят самые счастливые, самые умиротворенные дни —

Благостные дни в мирном раздумье.

 

ЗАРИСОВКИ НА НЕЙВСИНКЕ

ЛОЦМАН В ТУМАНЕ

Я плыл по стремнинам севера (старинное воспоминание

О реке Святого Лаврентия внезапно пришло, не знаю с. чего,

Здесь, на горе, в ожиданье восхода, при виде моря) —

Снова такое же утро: тяжелая мгла сопротивляется свету,

Снова дрожащий, натруженный пароход тащит меня — я почти касаюсь вспененных скал,

Снова я вижу там, на корме: маленький щуплый индеец — кормчий

Вырисовывается в тумане — восторг на лице, в руке власть.

 

ЕСЛИ Б Я МОГ

Бели б я мог приблизиться к величайшим бардам,

Живописать их лица, прекрасные, величавые, и состязаться с вами —

Гомер и Гомеровы войны и воины, Гектор, Ахилл, Аякс,

Шекспировы горем объятые Гамлет, Отелло, Лир и прекрасные дамы Теннисона, —

И в совершенстве стиха к восторгу певцов сплавил бы воедино безошибочный ритм, остроумие и изысканность, —

Все это, все, о море, я бы с радостью отдал тебе,

Только бы ты шевельнулось во мне хоть одной прихотливой волной

Или вдохнуло свое дыхание в мои песни И оставило в них свою свежесть.

 

ТЫ, БЕСПРЕСТАННЫЙ ПРИЛИВ

Ты, беспрестанный прилив! Ты, сила, которая гонит волны!

Ты, незримая сила, центростремительная и центробежная сила космического пространства,

Взаимодействие Солнца, Луны, Земли и всех созвездий, —

Что значат для нас сообщения дальних звезд? Сириуса, Капеллы?

Что за сердце — и ты, пульс, — оживляют все во вселенной? что за безмерность вселенной?

Что за тонкий намек и глубокий смысл в тебе? Что за ключ ко всему? Что за текучая необъятная сущность

Удерживает все части мироздания воедино — как корабль на волнах?

 

КОНЕЦ ОТЛИВА, ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ НА ИСХОДЕ

Конец отлива, вечерний свет на исходе,

На материк наступает прохлада с запахом водорослей и соли,

Из воронок в волнах доносятся невнятные голоса, .

Шепоты, стоны, приглушенные признания — словно из уст

Отдаленных или таящихся.

 

Как взлетают и распадаются! как рокочут!

Творцы безымянные, поэты непревзойденные — взлелеянные и погибшие замыслы,

Любовь безответная — хор извечных печалей — последнее слово надежды,

Отчаянный вопль самоубийцы: «Прочь к бескрайней пустыне, только бы не возвращаться».

 

Итак, вперед к забвению!

Вперед, вперед, делай свое дело, яростный похоронный отлив!

Вперед — пока ты еще способен вывести на простор!

 

И ВСЕ — ТАКИ СУТЬ НЕ В ВАС

И все — таки суть не в вас, сумерки и похоронный отлив,

И не в вас, погибшие замыслы — устремления и неудачи;

Я знаю, божественные лукавцы, что чары ваши — всего лишь видимость,

Ибо должным образом в вас, — от вас вновь свет и прилив, — должным образом повернется ось,

Должным образом нужные части мира разветвляются и сплетаются.

И ткут из вас, из Сна, Ночи, самой Смерти

Ритмы Рождения вечного.

 

ГОРДО ПРИХОДИТ ПРИЛИВ

Гордо приходит прилив, шумит, пенится, наступает,

Долго он держится, высоко вздымая широкую грудь,

Все трепещут, вовлечены: фермы, леса, улицы городов — рабочие за работой,

Гроты, марсели, кливеры оживили залив — пароходные вымпелы дыма — и под полуденным солнцем

Груженные человеческими жизнями — весело отплывают, весело подплывают,

Подняв на множестве мачт мой любимый флаг.

 

ДОЛГОЕ ВГЛЯДЫВАНИЕ В ПРИБОЙ И В ДАЛЬ

Долгое вглядывание в прибой и в даль навело на мысль о себе самом, напомнило о себе самом,

В каждом гребне волны, в каждом пляшущем блике — взгляд в прошлое,

Безмолвная панорама радостей, путешествий, учения — сцены бесплотные

Долгой недавней войны, битв, лазаретов, раненых и убитых,

Я сам на каждом, этапе жизни — бездарная юность, рукой подать — старость,

Мои шесть с лишком десятков лет теперь и все то, что было,

В сравнении с величественным идеалом — бессмысленное ничто,

В лучшем случае, капля в Господнем замысле мироздания — волна или частица волны,

Как одна из твоих волн, всеобъемлющий океан.

 

И В КОНЦЕ КОНЦОВ

И в конце концов, уловлен с этого берега, с этой горы

Твой, о стихия, таинственный человеческий смысл,

Только по твоему закону, словно твой прилив и отлив, равно объемлющие меня,

Мой мозг создает образы, мой голос поет эту песнь.

 

ДЕНЬ ВЫБОРОВ

Ноябрь 1884

Если б мне вздумалось, о Западный Мир, назвать твое самое захватывающее зрелище,

Я не упомянул бы тебя, Ниагара, ни вас, бесконечные прерии, ни цепи твоих глубочайших каньонов, о Колорадо,

Ни тебя, Йосемит, ни тебя, Йеллоустон, со всеми твоими припадочными гейзерами, плюющимися в небеса и исчезающими под землю,

Ни белые вершины Орегона, ни пояс великих озер Гурона, ни течение Миссисипи, —

Я бы назвал сегодняшнее торжество всенародной гуманности, я бы назвал — тихо, с благоговейной дрожью в голосе, — я бы назвал День Выборов

(И дело тут не в том, кого выбирают, сам акт выборов представляется мне воистину великолепным).

На обширных пространствах Севера и Юга, на двух побережьях и в самом сердце страны: от Техаса до Мэна, в штатах прерий, в Вермонте, в

Виргинии, в Калифорнии,

Ливень избирательных бюллетеней от Востока до Запада — парадоксальные доводы, спор

Избирательных бюллетеней, падающих, как бессчетные снежные хлопья (спор без кровопролитья,

Но куда более грандиозный, чем все войны Рима в древности и все войны Наполеона в наши дни),

Мирный выбор всего на свете изо всего на свете,

Доброго и дурного, как вам заблагорассудится, добрым и дурным, ибо избирательный закон всеобщ.

Много сброда? Ну что ж, и вину нужно забродить и запениться, чтобы радовать нам сердца.

Эти бурные ветры и волны могут сокрушить лишь слабое суденышко,

А паруса нашего крепили Вашингтон, Джефферсон и Линкольн.

 

О ГЛУХОЙ, ГРУБЫЙ ГОЛОС МЯТЕЖНОГО МОРЯ!

О глухой, грубый голос мятежного моря!

Днем и ночью брожу, вслушиваясь в твой шорох, в удары прибоя,

Стараюсь понять странный смысл твоих слов

(Здесь я просто стремлюсь передать их),

И табуны белогривых коней, что несутся на берег,

И широкую улыбку покрытого солнечной рябью лица,

И хмурое раздумье, а за ним бешенство ураганов,

И неукротимость, своеволье, причуды;

Как ты ни велик, океан, твои обильные слезы — о вечном, недостижимом

(Что может еще возвеличить тебя, как не великие схватки, обиды и пораженья), —

Твое огромное одиночество — ты его вечно ищешь и не находишь:

Наверно, что-то отнято у тебя, и попранной вольности голос все звучит и звучит яростно, не слабея,

Твое сердце, как большое сердце планеты, закованное бьется, ярясь в твоих бурунах,

И широкий разбег, и срыв, и не хватает дыханья,

И размеренный шелест волн по пескам — шипенье змеи,

И дикие взрывы хохота — далекое рыканье льва

(Ты грохочешь, взывая к неба немой глухоте, но теперь наконец-то доверчиво изливаешь

Обиды свои, наконец-то другу в призрачной ночной тишине).

Последняя и первая исповедь планеты,

Возникающая, рвущаяся из глубин твоей души!

Эту повесть об извечной, всеобъемлющей страсти

Ты родной поверяешь душе!

 

НА СМЕРТЬ ГЕНЕРАЛА ГРАНТА

Один за другим уходят величавые актеры

Той великой драмы на сцене истории,

Того мрачного действа войны и мира — спора старого с новым;

Они сражались вопреки тенетам страха, беспросветному унынью и множеству

отсрочек; Всё позади, и теперь в бесчисленных могилах обитают и

вкушают покой И победители, и побежденные Линкольна и Ли, и вот с ними ты,

Герой великих дней, достойный этих дней!

Сын прерий! Путь твой был труден, задачи тяжелы и многообразны;

Ты выполнил их все, и мы восхищены!

 

КРАСНАЯ КУРТКА

(Экспромт по случаю перезахоронения и открытия памятника в г. Буффало старому ирокезскому оратору 9 октября 1884 г.)

Над этим представленьем, этой сценой,

Разыгранной сегодня в угоду моде, порожденной богатством и образованностью

(Здесь не только причуда, здесь зерна глубочайшего смысла),

Быть может, над далекими, неясными очертаньями туч,

Там, в вышине, точно старое дерево или скала, в которую вдохнули душу,

Творенье природы, Солнца, звезд и Земли — возвышается он, в образе человека,

Одет в охотничью куртку, в руках ружье, его губы кривятся в иронической ухмылке,

Будто один из призраков Оссиана глядит на землю.

 

ПАМЯТНИК ВАШИНГТОНУ

(Февраль 1885 г.)

Не только этот мрамор, мертвый и холодный:

Высоко над своим постаментом с возносящейся ввысь колонной — памятник тебе,

Вашингтон, ведь ты принадлежишь всему миру, всем континентам, а не одной Америке,

Европе, каждому уголку ее — дворцам лордов и хижинам тружеников,

Морозному Северу и знойному Югу — африканцу и арабу в его шатре,

Старой Азии, с исполненной достоинства улыбкой, сидящей среди своих развалин.

(Приветствует ли древний мир нового героя? Ведь он законный наследник и продолжатель дела тех,

Чье неукротимое сердце и твердая рука вели к намеченной цели,

В нем та же отвага, осторожность и терпенье — в победу вера и при отступлении.)

Плывущий корабль, строящееся здание, тесные городские улицы, фабрики и фермы,

Будущее или прошлое, день или ночь, любые проявления воли патриота,

Свобода, уравновешенная Веротерпимостью и управляемая Законом,

Вот твой истинный или грядущий памятник.

 

ТВОЮ ЗВОНКОГОРЛУЮ ПЕСНЬ

На восемьдесят третьем градусе северной широты, когда до полюса оставалось расстояние, которое быстроходный океанский пароход, плывущий по открытым водам, покрыл бы за сутки, исследователь Грили услышал однажды пение полярной овсянки, веселыми звуками оглашавшей безжизненные просторы.

Твою звонкогорлую песнь средь арктической белой пустыни

Я приму как урок, одинокая птица, — ведь и мне, словно гостя, встречать пронзительный ветер,

Подступивший трескучий мороз — замирающий пульс, цепенеющий разум,

Этот плен ледяной, мою старость (о, стужа, суровая стужа!),

Этот снег в волосах, ослабевшие руки, озябшие ноги.

Я беру твою бодрую веру, о птица, я буду ей верен;

Петь мне не только лето и юг, не только юный восторг и теплые волны прибоя —

Недвижный, затертый во льдах, как корабль, я грозной гряде облаков, принесенной годами,

С радостью в сердце песню спою.

 

БРОДВЕЙ

Что за спешащие и день, и ночь людские потоки!

Что за страсти, выигрыши, потери, увлеченья гонят твои воды!

 

Что за вихри зла, блаженства и печали останавливают их!

Что за любопытные, вопрошающие взоры — сияние любви!

Задор, зависть, презренье, небреженье, мечты и надежды!

Ты — портал, ты — арена, ты из мириад протянувшихся линий и групп!

 

(Даже мостовые, даже изгороди, обочины и фасады могли бы рассказать твои неповторимые истории,

Твои богатые витрины, огромные отели, твои широкие тротуары.)

 

Ты — бесконечно скользящий, элегантный, шумящий поток!

Ты многоцветен, как мир, ты обилен и насмешлив, как сама жизнь!

Ты необъясним, непроницаем, невыразим, ты — и зрелище, и урок!

 

ЕЩЕ РАЗ УСЛЫШАТЬ ПОСЛЕДНЮЮ РАЗМЕРЕННОСТЬ ПЕСЕН

Еще раз услышать последнюю размеренность песен,

Проникнуть в сокровенный смысл поэтов — познать могущественных,

Иова, Гомера, Эсхила, Данте, Шекспира, Теннисона, Эмерсона;

Распознать расплывчатые, едва уловимые оттенки любви, гордости и сомнения — чтобы познать их в единстве,

Ощутить и в себе крохи всесильного дара, узнать цену овладенья,

И возраст старости, и множество ее уроков.

 

СТАРЫЙ МОРЯК КОССАБОН

Я расскажу вам, как умер старый моряк Коссабон,

Мой дальний родственник с материнской стороны

(А было это давным-давно, и стукнуло ему чуть ли не девяносто, он проплавал всю жизнь и жил теперь в доме своей замужней внучки Дженни,

В доме, расположенном на холме, с великолепным видом на ближний порт, и на дальний мыс, и на бескрайние морские просторы).

На протяжении многих лет старый моряк имел обыкновение коротать послеполуденные и вечерние часы,

Сидя в большом удобном кресле, придвинутом к окну

(Иногда он не вставал с него целый день),

Наблюдая за тем, как приходят и уходят корабли, и беседуя при этом с самим собой,

А говорил он себе всегда одно и то же:

«Теперь уж конец всему».

И вот однажды сорванный штормом с якоря бриг, тщетно пытаясь взять верный курс — и беря все более и более неверный,

В конце концов, не без счастливого вмешательства судьбы, подстроился к сильному прибрежному течению

И, быстро обогнув мыс, гордо вплыл в сгустившуюся меж тем тьму, —

И старик, следивший за ним все это время, но теперь уже не в силах его различить, произнес: «Он доплывет, куда надо», — и умер;

Дженни нашла его в кресле мертвым,

Старого голландского моряка Коссабона, моего дальнего родственника с материнской стороны,

А было это давным-давно.

 

МЕРТВЫЙ ТЕНОР

Как будто ты снова спустился со сцены,

Неподражаемо грациозен, в испанской шляпе с плюмажем,

И я, воскрешая увядшие воспоминанья о прошлых уроках, вновь хочу крикнуть, сказать, признаться —

Сколько во мне от тебя! сколько открыл мне твой звучный голос

(Такой уверенный, такой податливо мягкий, я снова слышу трепетный, мужественный тембр!

Воистину совершенньщ голос — самый памятный для меня урок звука — единая мера всему!) —

Как, уловив душой, восхищенным слухом в этих прозрачных напевах

Удары сердца Фернандо, страстный призыв Манрико, мужественность Эрнани, сладкозвучье Дженаро,

Я с той поры наполняю или пытаюсь наполнить свои песнопенья

Раскрепощенным кантабиле Свободы, Любви и Веры

(Как ароматом, цветом, сияньем солнца),

И вот из него, в честь него, вместе с ним, о мертвый тенор, падают в перерытую землю, в твою могилу,

Как сорванный осенью лист, мои торопливые строки

В память твою.

 

НЕПРЕРЫВНОСТЬ

(После разговора, бывшего у меня недавно

с одним германским спиритуалистом)

Ничему никогда не дано исчезнуть:

Ни началу, ни форме, ни сущности — ничему, что есть в мире,

Ни усилью, ни жизни, ни явленным нам предметам.

Не дай смутить себя ни видимостью, ни перемещеньем небесных тел.

Нет границ у времени и пространства — беспредельны поля Природы.

Усталое, старое, чуть теплое тело — уголья на месте былого костра, —

И глаза, потерявшие свет, вспыхнут снова;

Солнце, что сейчас внизу, на закате, утром поднимется, а вскоре взойдет к зениту;

В мерзлые комья земли, вечно незримая, приходит весна

С законом травы и цветов, летних плодов и злаков.

 

ЙОННОНДИО

Смысл этого слова — плач по аборигенам. Это ирокезское слово, употреблявшееся как имя собственное.

Йоннондио — ты песня, ты стихи,

Йоннондио — сам звук твой, как псалом

Меж пустошей и скал, сквозь зимнюю пургу,

Во мне рождает смутную картину;

Йоннондио — взглянув на север или запад,

Я вижу бесконечное ущелье,

Я вижу прерии меж темных гор,

Я вижу, как сошлись индейцы на совет,

Могучие вожди и старые шаманы

В вечерних сумерках клубятся, словно духи

(Порода диких чащ и вольных горных круч!

Не образ, не стихи, — они придут позднее),

Йоннондио — не став изображеньем,

Йоннондио — навеки изчезают,

Стираются и уступают место

Растущим городам, и фабрикам, и фермам.

Глухой и звонкий звук, как причитанье,

На миг возникло в воздухе, и мимо

Прошло, и потерялось навсегда.

Йоннондио!

 

ЖИЗНЬ

Вечно без страха и упрека, вечно в борьбе душа человека

(Разбита армия? — пошлем другую, за нею — третью);

Вечно таинство тайн всех поколений рода;

Вечно огонь в глазах, овации, приветствия, боевые кличи;

Вечно душа в сомненье, поиске и раздумье;

Сегодня борьба все за то же, сраженье — все с тем же.

 

...КУДА-ТО ДВИЖУТСЯ

Мой благородный друг, прелестная женщина, мой милый ученый

(Ныне покоящаяся в далекой Англии, а эти несколько строк — в память о ней)

Так закончила наш разговор: «Итак, все нам известное о прошлом и настоящем, извлеченное интуицией из всевозможных

Геологии, Историй, всяческих Астрономии, Эволюции и Метафизик, —

Это что мы только движемся вперед и вперед, несомненно все вокруг совершенствуя,

Что жизнь, жизнь — бесконечный марш бесконечной армии (безостановочный, но в должный момент завершающийся),

Что мир, народы, души — вселенные во времени и пространстве,

Связанные друг с другом, как будто так нужно, — конечно, конечно, куда-то движутся».

 

МАЛЕНЬКАЯ ТЕМА МОЕЙ ПЕСНИ

Маленькая тема моей песни все же самая грандиозная — это тема Одного — простого, отдельного человека. О нем, верный традициям Нового Света, я пою.

Совершенство всей с головы до ног физиологии человека я пою. Не только лицо и не только разум достойны Музы: я говорю, что Тело еще более достойно ее; Женское наравне с Мужским я пою.

Не оставляя темы Одного, я произношу слово современности, слово «En Masse».

Мои Дни я пою и Земли — и промежуток войны я пою, с ее бедами, горем.

О друг, кто бы ты ни был, читающий эти строки на каждой странице, я чувствую пожатье твоей руки, которое я тебе возвращаю,

Наше путешествие, в который раз шагая пешком по дорогам, давай начнем.

 

ИСТИННЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ

Старые фермеры, путешественники, рабочие (пусть сгорбленные от труда, пусть искалеченные),

Старые моряки — много опасных дорог, бурь и крушений у них позади,

Старые солдаты — они помнят походы, отступленья, кровавые раны, —

Разве мало того, что они уцелели, выжили, — долгая жизнь требует столько упорства! —

Они прошли через все испытанья, битвы и схватки — они-то и есть

Истинные победители.

 

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ — КРИТИКАМ СТАРОГО СВЕТА

Прежде всего — дела на сегодня, конкретные цели,

Благосостояние, порядок, движение, кров, товары, достаток, —

То же, что строить некое многообразное, огромное, бесконечное здание,

Которое в срок неизбежно взметнет освещенные башни,

Надежно укрепленные шпили, устремленные к звездам.

 

СПОКОЙНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБО ВСЕМ

Они продолжаются, что ни выдумывает человек,

В хаосе меняющихся теологии, учений и философий,

В хаосе крикливых изображений настоящего и былого —

Над бессловесными законами нашего мира и нашими нравами, не прерываясь ни на мгновенье.

 

СТАРИКОВСКОЕ СПАСИБО

Стариковское спасибо, — пока я не умер,

За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый воздух, за жизнь, просто за жизнь,

За бесценные воспоминания, которые со мною всегда (о тебе, моя мать, мой отец, мои братья, сестры, товарищи),

За все мои дни — не только дни мира, но также и дни войны,

За нежные слова, ласки, подарки из чужих краев,

За кров, за вино и мясо, за признание, которое доставляет мне радость

(Вы, далекие, неведомые, словно в тумане, милые читатели, молодые или старые, для меня безымянные,

Мы никогда не видались и никогда не увидимся, но наши души обнимаются долго, крепко и долго),

За все, что живет, за любовь, дела, слова, книги, за краски и формы,

За всех смелых и сильных, за преданных, упорных людей, которые отстаивали свободу во все века во всех странах,

За самых смелых, самых сильных, самых преданных (им особую лавровую ветвь, пока я не умер, — в битве жизни отборным бойцам.

Канонирам песни и мысли, великим артиллеристам, вождям, капитанам души),

Как солдат, что воротился домой по окончании войны,

Как путник, один из тысяч, что озирается на пройденный путь,

На длинную процессию идущих за ним,

Спасибо, говорю я, веселое спасибо! от путника, от солдата спасибо!

 

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Две эти вечные простые загадки сплетены одна с другою,

Близкие, неуловимые, вот они, сбивающие с толку, всегда бок о бок.

Век за веком неразрешимые, не разрешенные вплоть до нас, до сегодня —

И нам их не разгадать.

 

ГОЛОС ДОЖДЯ

«Кто ты?» — спросил я у тихо сеявшегося дождя,

И он, как ни странно, ответил, и вот что:

«Я поэма Земли, — эти слова я хорошо понял, —

Вечный, незримый, я поднимаюсь с земли и с равнин бездонного моря,

Я поднимаюсь в небо, откуда, еще не имея формы, но изменившись и прежним оставшись одновременно,

Я возвращаюсь назад заполнить сухие русла, омыть пылинки, наполнить влагой серые почвы мира,

Напоить все, что без меня только семя, дремота, смерть;

И ночью ли, днем ли я сам себя возрождаю, сам себя украшаю и очищаю

(Ибо песня, родившись и долго пространствовав где-то,

Забытая или оставшись в памяти — это неважно, — с любовью приходит назад, в родные места)».

 

СКОРО БУДЕТ ПОБЕЖДЕНА ЗИМА

Скоро будет побеждена зима;

Скоро ледовые спайки развяжутся и растают. Еще немного —

И воздух, землю, волны зальют нежность, цветенье, рост — тысяча форм поднимется

Из этих мертвых комьев, из холода, словно из низеньких погребальных курганов.

Твои глаза, уши — все твои лучшие чувства, все, что способно познать естественную красоту,

Проснется и наполнится ощущениями. Ты увидишь простые зрелища, нежные чудеса земли,

Одуванчики, клевер, изумрудную траву, ощутишь раннее благоухание, запах цветов,

Землянику под ногами, желто-зеленую иву, цветущие сливы и вишни,

Малиновку, жаворонка и дрозда, распевающих песни свои, — порхающую синюю птицу:

Такие сцены приносит ежегодная игра природы.

 

ПОКА ЕЩЕ ПОМНЯ ПРОШЕДШЕЕ

Пока еще помня прошедшее,

Хоть на сегодня вражда угасла всеобщая — воцарились мир, братство;

В молчаливом согласии наши руки на Севере и на Юге,

Возлагают на могилы всех мертвых солдат с Севера, с Юга

(Не только лишь в память о прошлом — с мыслью о будущем)

Венки из роз и пальмовых веток.

Опубликовано 30 мая 1888 г.

 

УМИРАЮЩИЙ ВЕТЕРАН

(Лонг-Айленд, начало века)

В наши дни порядка, покоя и процветания,

В наши дни с их песнями о красоте, изяществе и неге,

Я бережно храню воспоминание (а теперь отдаю его вам,

Принесенное мною из детства) о том, как давным-давно, несколько поколений тому назад,

Умирал старый чудак-энтузиаст, воевавший под началом самого Вашингтона

(Крупный, крепкий, бодрый, чистоплотный, с горячей кровью старик, не говорун, а скорей самобытный мыслитель,

Сражавшийся в первых рядах — и сражавшийся отменно — всю войну за Независимость),

Он умирал, окруженный сыновьями и дочерьми, окруженный священниками, утешавшими его

Не столько своими речами, сколько, наоборот, напряженным вниманием к его последним, уже сбивчивым и еле слышным словам:

«Пережить бы мне снова те незабываемые годы,

Увидеть бы, как разворачиваются воинские порядки в начале сражения

И как смешиваются в его разгаре,

Услышать бы устрашающий грохот пушек,

Промчаться бы вестовым со срочным донесением,

Побыть среди мертвых и раненых в жаре схватки, в ее угаре,

Вдохнуть бы сильный и резкий запах пороха.

Прочь — с вашей мирной жизнью! Прочь — с вашими мирными радостями!

Верните мне боевое старое времечко!»

 

ЛУЧШИЕ УРОКИ

Брал ли ты уроки лишь у тех, что холили тебя, и восхищались тобою, и во всем уступали тебе?

Не брал ли ты мудрых уроков у тех, что отвергают тебя и враждуют с тобой?

Или у тех, что оскорбляют тебя и хотят спихнуть тебя с дороги?

 

ЗАКАТ В ПРЕРИЯХ

Переливчато-золотистый, фиалковый и темно-бордовый, изумрудный, желтовато-коричневый, ослепительно-серебристый —

Весь необъятный простор земли и вся многоформная жизнь Природы превратились вдруг в цвет;

Свет, воздух наполнены цветом, оттенками, неведомыми доселе,

Без конца и пределов — не только в небе западных штатов — на целом меридиане — на Севере и на Юге, всюду —

Чистый, прозрачный свет, не на жизнь, а на смерть сражающийся с бессловесной тенью.

 

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

Возле шаткой пристани, на песке, я сижу и вновь прибывший мой собеседник.

Он пришел на корабль желторотым юнцом и отправился за море (внезапный, непреодолимый порыв увлек его);

С тех пор двадцать лет и больше прошли круг за кругом,

Пока он бродил вокруг света круг за кругом, — и вот вернулся:

Не узнать этот берег — не найти прежних примет — не воскресить родных

(И вот он пришел назад, на вечную стоянку — на покой — с туго набитым кошельком — а что же лучше этих мест);

Я вижу, как уже привязали лодку, что доставила его со шлюпа,

Я слышу биение волн, скрип снастей, всплески на песке,

Я вижу матросские пожитки, холщовый мешок, сундук, обитый медью,

Я вглядываюсь в лицо — вишнево-коричневое, заросшее, вижу плотное, сильное тело,

На плечах затверделая куртка из крепкого шотландского сукна

(Так зачем эта повесть о двадцати годах? Поговорим о будущем?)

 

ВЕТВЬ АПЕЛЬСИНОВОГО ДЕРЕВА ИЗ ФЛОРИДЫ ПОЧТОЙ

(Вольтер завершил один известный спор, сказав, что военный корабль и Гранд-опера — достаточные доказательства цивилизации и прогресса во Франции.)

Свидетельство пусть малое в сравненье с Вольтеровым и все же не менее убедительное,

Свидетельство о сегодняшнем дне, о тебе, о твоих просторах, Америка,

Доставленное за тысячу миль, через разливы вод и разные земли,

В мое скромное северное жилище, окруженное облаками и снегом,

Всего спустя трое суток после того, как она ожила, расцветши у себя дома,

А ныне наполнившая ароматом мое прибежище, — Ветвь апельсинового дерева из Флориды почтой.

 

СУМЕРКИ

Неясные, сладострастные, усыпляющие тени,

Солнце только что ушло, яркий свет растворился (я тоже скоро уйду, растворюсь),

Дымка — нирвана — покой и ночь — забвение.

 

ВЫ, ЗАПОЗДАЛЫЕ РЕДКИЕ ЛИСТЬЯ МОИ

Вы, запоздалые редкие листья мои на предзимних сучьях,

И вот я сам, некое древо полей или садов, изрядно обнищалое;

Вы — знаменья сиротства, разора, ущерба (не майский это расцвет, не июльская щедрость клевера, не августовская тяжесть зерна);

Вы — мертвенно-бледные древки, вымпелы, вы обесценены, вы слишком засиделись на сучьях,

И все же вы — сокровеннейшие листья моей души,

Вы — утверждение всех предзвучавших,

Самые преданные, самые стойкие, последние.

 

НЕ ТОЛЬКО СУХИЕ СУЧЬЯ С НЕВИДИМОЙ ЖИЗНЬЮ

Вы, песни, — не только сухие сучья, с невидимой жизнью (чешуйчатые и голые, подобно лапам орла),

Может быть, как-нибудь в солнечный день (кто знает!), какой-то будущей весной, каким-то летом, вы покроетесь почками,

Породите зеленеющие листья, прохладную тень, сочный плод,

Яблоки и виноград. Вырастут могучие ветви деревьев — повеет свежий, вольный, открытый воздух,

Любовь и вера расцветут, как благоухающие розы.

 

НА СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА

(Напечатано 10 марта 1888 г.)

И ты, Колумбия, главой поникла ныне,

Оплакивая не венец державный и не венценосца, —

За тыщи миль соленых полетит печаль твоя

О старом добряке — хорошем пастыре и патриоте.

 

КАК ГРЕЧЕСКИЙ КОСТЕР СИГНАЛЬНЫЙ

(На 80-летие Уиттьера, 17 декабря 1887 г.)

Как греческий костер сигнальный, из рукописей древних нам известный,

Взвиваясь над вершиною холма немым рукоплесканием и славой,

Приветствовал торжественно героя,

Бросая блики алые на землю, которой он так доблестно служил,

Так я над океанским побережьем Манхеттена, судами окаймленным,

Ввысь поднимаю свой горячий факел, тебя, мой Старый Мастер, восславляя.

 

БЕЗ МАЧТ И ПАРУСОВ

В забытой лагуне, в безымянном заливе,

В недвижной, унылой воде, у берега бросив якорь,

Старый, со снятыми мачтами, седой, израненный, отслуживший, бессильный корабль,

После вольных плаваний по всем океанам земли, стал наконец, пришвартован на крепких канатах,

Ржавея и плесневея.

 

Я С ПЕСНЯМИ ПРОЩАЮСЬ

Я с песнями прощаюсь, с каждой песней

(А путь был необычен, и вагоны моего состава расшвыряло

От вечной тряски — кто куда летел; так было в юные и в зрелые лета и нынче так же):

«На кораблях в океане», «Тебе, старинное дело», «Поэтам, которые будут»,

«Песня о себе», «Аир благовонный», «Адам» и «На Поманоке»,

«Бей! бей! барабан!», и «На перепаханную войной землю»,

«О Капитан, мой Капитан!», «Космос», и «Думы», и «Годы зыбучий песок»,

«О Матерь, и твои, о Матерь, чада», — и многими и многими еще, которых не назвал,

Написанными сердцем, горлом, кровью (горячая клокочущая кровь —

Она одна мне импульс и подспорье, она, а не чернила, и перо, и лист бумаги),

Ведь каждая — былого отголосок, и у нее, как водится, своя история —

О жизни ли, о смерти, солдатской ране или о победах и поражениях родного края.

(О небо! чтоб от искры весь состав пришел в движенье! представить только!

Гигантский труд — и он всего лишь капля в море!)

 

ВЕЧЕРНЕЕ ЗАТИШЬЕ

После бесконечных физических страданий,

Беспокойства, боли и лихорадки

К концу дня затишье и покой приходят, —

Три часа мира и успокоительного отдыха для мозга.

 

СИЯЮЩИЕ ГОРНЫЕ ВЕРШИНЫ СТАРОСТИ

Прикосновение пламени — огонь прозрения, взгляд так высоко, насколько хватит сил,

Над городами, страстями, морями, — над прериями, горами, лесами, надо всей землей,

Воздушные, меняющиеся, переливающиеся цвета и оттенки цветов в наступающих сумерках,

Предметы и группы предметов, плодоношение, лица,воспоминания,

Спокойный неотрывный взгляд на золотой закат.

Все, куда ни посмотришь, пронизано этим сиянием — воздух, природа, люди, —

Этим сиянием, и только им — остававшимся незримым (и, может быть, к лучшему) до сих пор, —

Дивным сиянием, нисходящим с ослепительных горных вершин старости.

 

ПОСЛЕ УЖИНА И БЕСЕДЫ

После ужина и беседы, когда день уже кончен,

Друг с дорогими друзьями прощается навсегда и все не может проститься.

«Прощайте, прощайте», — не раз говорит он, губы его дрожат

(Так тяжело его руке выпустить эти руки — им больше не встретиться,

Больше не будут делиться они ни горем, ни радостью, ни старым, ни новым, —

Ждет его дальний путь, он никогда не вернется),

Все еще не решаясь, все оттягивая расставание — не упустить бы ни слова, даже если оно и пустячно, —

Даже в дверях лицом повернувшись, будто ожидая, что вновь окликнут, даже уже спускаясь по лестнице,

Все еще хочет задержаться, хотя б ненадолго, — вечерние тени все гуще,

Все глуше слова прощанья — лицо уходящего тает в сумерках,

Вот его и совсем не видно — о, с какой неохотой ушел он! И все говорил, говорил до последней минуты.

 

Наверх
На главную

 

   

Старая версия сайта

Книги Родни Коллина на продажу

Нашли ошибку?
Выделите мышкой и
нажмите Ctrl-Enter!

© Василий Петрович Sеменов 2001-2012  
Сайт оптимизирован для просмотра с разрешением 1024х768

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ КОММЕРЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ МАТЕРИАЛОВ САЙТА!