|
Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Письма к молодому поэту
...
Быть может, в Вас заключена возможность творить и чеканить образы, которую я считаю особенно счастливым и чистым проявлением жизни; тогда готовьте себя к этому,— но примите все, что ни случится, с большим доверием; если только это рождено Вашей волей или потребностью Вашего духа, примите эту тяжесть и не учитесь ненавидеть ничего. ... Полный текст
Выберите из раздела сказок Андерсена:
|
Перечень сказок:
по году издания
по алфавиту
по популярности
по оценкам читателей
случайная сказка
|
Переводы сказок:
на белорусском
на украинском
на монгольском
на английском
на французском
на испанском |
Иллюстрации к сказкам:
В. Педерсен
Л, Фрюлих
Э. Дюлак
современные художники
Примечания к сказкам:
Примечания
|
Выберите из раздела Андерсена:
|
Повести и романы, стихи, автобиографии, путевые
заметки, письма, портреты, фотографии, вырезки,
рисунки, литература об Андерсене, раздел
Андерсена на форуме. |
Директор кукольного театра
В числе пассажиров на пароходе находился пожилой господин; лицо у него было такое веселое, довольное,
что, не лги оно только, обладателя его приходилось признать счастливейшим человеком на свете. Да так оно и было — он сам
сказал мне это. Оказался он моим земляком, датчанином, и директором странствующей труппы. Всю труппу он возил с собою в
большом сундуке: он был директором кукольного театра. Природный веселый нрав господина директора прошел через горнило испытания
и закалился благодаря эксперименту одного политехника. Последний превратил директора в истинного счастливца. Сразу я не
смекнул, в чем было дело; тогда он подробно рассказал мне всю историю. Вот она.
— Дело было в городе Слагельсе, — рассказывал он. — Я давал представление в зале
на почтовой станции; сбор был полный, публика блестящая, но совсем зеленая, за исключением двух-трех пожилых матрон. Вдруг
входит господин в черной паре, с виду студент, садится и где следует смеется, где следует аплодирует!.. Зритель не из обыкновенных!
Я захотел узнать, кто он такой. Слышу — кандидат политехнических наук, командированный в провинцию просвещать народ. В
восемь часов вечера представление мое кончилось, детям надо ведь ложиться спать пораньше, а мое дело заботиться об удобствах
публики. В девять часов начал читать лекцию и показывать свои опыты кандидат, и теперь я превратился в слушателя. Да, оно
и стоило послушать и поглядеть! Правда, большую часть лекции впору было понять разве пастору, как это у нас говорится,
но все же я кое-что понял, а главное, усвоил себе мысль, что если мы, люди, способны додуматься до таких вещей, то должны
годиться кое на что и после того, как нас упрячут в землю. Кандидат положительно делал маленькие чудеса, но все выходило
у него так просто, естественно! Во времена Моисея и пророков такой политехник прослыл бы за одного из первых мудрецов,
а в средние века его бы просто сожгли! Всю ночь я не мог заснуть; на другой день вечером я опять давал представление; кандидат
снова присутствовал, и я был, что называется, в ударе. Я слышал от одного актера, что он, играя роли первых любовников,
всегда имел в виду одну из зрительниц, для нее одной и играл, забывая всех остальных. Такою "зрительницей" стал для меня
кандидат; для него я и играл. Представление кончилось, всю мою труппу вызвали, а меня кандидат пригласил к себе распить
с ним в компании бутылочку вина. Он говорил о моем театре, а я — о его науке, и думаю, что оба мы были одинаково довольны
друг другом, но я в своем деле все-таки перещеголял его: он-то многих из своих фокусов и сам объяснить не мог. Почему, например,
железная пластинка, пропущенная сквозь спираль, намагничивается? Она словно одухотворяется, но как, чем? Вот и с людьми
то же самое, думается мне: создатель пропускает их через спираль времени, на них нисходит дух, и вот вам — Наполеон, Лютер
или кто-нибудь другой в этом роде. "Мир — ряд чудес, сказал мой кандидат, — но мы так привыкли к ним, что зовем их
обыденными явлениями". И он пустился в объяснения; под конец мне стало казаться, что мне как будто приподняли темя
и мозговое помещение мое расширилось! Я сознался, что, не уйди уже мое время, я бы сейчас же поступил в политехнический
институт, учиться разбирать мир по косточкам, даром что я и без того один из счастливейших людей на свете! "Один из
счастливейших людей! — повторил кандидат, словно смакуя мои слова. — Так вы счастливы?" — "Да! — ответил я. —
Я счастлив; меня с моей труппой принимают отлично во всех городах. Правда, есть у меня одно желание, которое иногда дразнит
меня, как бесенок, и смущает мой веселый нрав... Мне бы хотелось стать директором настоящей труппы!" — "Вы хотели
бы оживить своих марионеток? Желали бы, чтобы они сделались настоящими актерами, а вы директором настоящей труппы? — спросил
меня кандидат. — Вы думаете, что будете тогда вполне счастливы?"
Сам он этого не думал, а я думал, и мы долго спорили, но каждый остался при своем мнении. Разговаривая,
мы не переставали чокаться: вино было доброе, но не простое, что ни говори; иначе пришлось бы объяснить всю историю тем,
что я попросту наклюкался! Но пьян я не был, ни-ни!.. Вдруг вижу, всю комнату точно озарило солнцем; лицо кандидата так
и светится. Мне сейчас вспомнились сказания о вечно юных богах древности, разгуливавших по свету. Я сказал ему об этом,
он улыбнулся, и я готов был поклясться, что передо мною сидит сам переодетый бог или один из сродников богов. Так оно и
было; и вот желанию моему суждено было исполниться: куклы должны были сделаться живыми людьми, а я — настоящим директором.
По этому случаю мы выпили еще; потом кандидат запрятал всех моих кукол в сундук, привязал его к моей спине и пропустил меня
через спираль. Я и теперь еще слышу, как я шлепнулся на пол!
В самом деле, я лежал на полу, а вся моя труппа выпрыгнула из ящика. Куклы превратились в замечательных
артистов — это они сами мне сказали, — а я был их директором. Все было готово к первому представлению, но вся труппа желала
поговорить со мною, публика тоже. Первая танцовщица заявила, что, если она не будет стоять на одной ножке, сборы падут;
она являлась главным лицом в труппе и требовала соответственного обращения с собою. Кукла, игравшая королев, желала, чтобы
с нею и вне сцены обходились как с королевой, — иначе она отвыкнет от своего амплуа! Выходной актер, являвшийся с письмами,
воображал себя такою же артистическою величиною, как и первый любовник: нет ни малых, ни великих актеров, все одинаково
важны в смысле сценического ансамбля! Трагик же требовал, чтобы вся его роль сплошь состояла из одних сильных мест: за ними
ведь следуют аплодисменты и вызовы. Примадонна хотела играть только при красном бенгальском освещении — это ей шло, а голубое
было не к лицу. Словом, все жужжали, точно мухи в бутылке, а в середине ее сидел я сам — я был директором! Дыхание спиралось
у меня в груди, голова кружилась, я очутился в самом жалком положении, в какое только может попасть человек: меня окружала
совсем новая порода людей! Я от души желал упрятать их всех опять в сундук и вовеки не бывать настоящим директором! Я и
сказал им прямо, что все они, в сущности, только марионетки, а они за это избили меня до полусмерти.
Очнулся я на своей постели, в своей комнате. Как я попал туда от кандидата, знает
он, а не я. Месяц светил прямо на пол, а на полу валялся опрокинутый сундук и вокруг него все мои куклы, малые и большие,—
вся труппа! Я зевать не стал, спрыгнул с постели, побросал их всех в сундук, которых ногами вниз, которых головой, захлопнул
крышку и сам уселся на нее. Вот-то была картина! Можете вы себе представить ее? Я могу. "Ну-с, теперь вы останетесь там! — сказал я куклам.
— А я никогда больше не пожелаю оживить вас!" На душе у меня стало так легко, я опять был счастливейшим человеком.
Кандидат политехнических наук просветил меня. Я был до того счастлив, что как сидел на сундуке, так и заснул. Утром — скорее,
впрочем, в полдень, я непостижимо долго спал в этот день! — я проснулся и увидал, что все еще сижу на сундуке. Теперь я
был вполне счастлив: я убедился, что мое прежнее желание было просто глупостью. Я справился о кандидате, но он исчез, как
исчезали греческие и римские боги. С тех пор и я остаюсь счастливейшим человеком. Ну, не счастливый ли я в самом деле директор?
Труппа моя не рассуждает, публика тоже, а забавляется себе от всей души. И я свободно могу сам сочинять для себя пьесы.
Из всех пьес я беру что хочу — самое лучшее, и никто не в претензии. Есть такие пьесы, которыми теперь директора больших
театров пренебрегают, но которые лет тридцать тому назад давали полные сборы, заставляли публику проливать слезы: я даю
эти пьесы на своей сцене, и малыши плачут, как, бывало, плакали их папаши и мамаши. Я даю "Иоганну Монфокон" и "Дювеке" —
конечно, в сокращенном виде: малыши не любят длинной любовной канители; им хоть несчастливо, да скоро. Так-то изъездил
я всю Данию и вдоль и поперек, знаю всех, и меня знают все. Теперь вот направляюсь в Швецию; посчастливится мне там, наживу
деньжонок — сделаюсь скандинавом (приверженцем идеи объединения всех трех северных государств), а иначе — нет; говорю вам
откровенно, как своему земляку!
А я в качестве такового, конечно, не замедлил рассказать о своей встрече вам; такая уж у меня повадка
— рассказывать.
|