Случайный отрывок из текста: Райнер Мария Рильке. Истории о Господе Боге. Песнь о Правде
... Потому что смерть ленива; если бы люди не тревожили ее без конца, кто знает, может быть, она бы давно уснула.
Больной на минуту задумался, потом продолжил с некоторой гордостью:
— Но ко мне-то ей придется прийти, если я ей нужен. Прийти сюда, в мою маленькую светлую комнату, в которой так долго не вянут цветы, пройти по этому старому ковру, мимо этого шкафа, между столом и краем кровати (все это не так легко), подойти к моему милому, старому, широкому стулу, который, видимо, умрет вместе со мной, потому что, можно сказать, и жил со мной. И ей придется проделать все это, как это делается обычно: без шума, ничего не опрокинув, никак не нарушая привычного порядка, словно в гостях. Благодаря этому моя комната мне как-то особенно дорога. Ведь все разыграется здесь, на этой тесной сцене, и потому это последнее событие не так уж сильно будет отличаться от всех остальных, что здесь уже произошли или еще предстоят. Мне всегда, еще с детства, казалось странным, что люди говорят о смерти не так, как о других вещах, и это лишь потому, что никто еще не рассказал, что было с ним потом. Но чем отличается умерший от человека, который отказался от времени и уединился. чтобы по-настоящему, всерьез подумать о чем-то, что требует решения и что уже давно его мучит. Среди людей едва ли вспомнишь даже «Отче наш», тем более — какую-нибудь скрытую связь, и может быть, не слов, а событий. Для этого нужно куда-то удалиться, в какую-нибудь недоступную тишину, и возможно, мертвые — это как раз те, что ушли, чтобы подумать о жизни. ...  Полный текст

Теневые картины

(Из путешествия по Гарцу 1831 г.)

НА БРОККЕНЕ. РЮБЕЛАНД. ПЕЩЕРА БАУМАНА

Утром, около половины третьего, служанка позвала меня любоваться восходом солнца. Большинство путников, закутанных в плащи и башлыки, стояло уже на горной площадке. Из каких-каких только мест ни собралась сюда эта пестрая людская толпа, занятая теперь одною мыслью: сейчас восходит солнце!

Мы как будто находились на острове; облака расстилались под нами, словно безграничное, безбрежное море, вдруг застывшее неподвижной массой. На голубом небе не было ни малейшего отблеска зари; солнце вставало красно-кровавым шаром без лучей, и только когда оно уже совсем поднялось над горизонтом, на расстилавшееся у наших ног облачное море разом хлынул поток света.

Старый школьный учитель, мой спутник по дилижансу, долго-долго стоял, скрестив руки и не говоря ни слова, только блаженно улыбаясь. Наконец у него вырвалось: «Как жаль, что нет со мной ни жены, ни дочек! Да и старая Анна (их служанка) себя бы не вспомнила от радости, увидев такое великолепие! Что ж, Господи Боже мой? Места тут для всех бы хватило!.. Вот так-то я и всегда рассуждаю, когда любуюсь чем-нибудь таким особенным! Да, здесь хватило бы места и всем добрым друзьям! И они бы небось порадовались, глядя на это!»

Солнце подымалось все выше и выше, и более легкие облачка начали уже таять; голубой эфир как будто впивал их в себя; более же тяжелые облака ветер угонял вниз в горы, выдававшиеся из этого облачного моря островами. Скоро стало совсем светло, и мы увидели города, башни, поля и луга, казавшиеся издали прелестнейшими миниатюрами. Такого чудного утра не было еще в этот год на Броккене.

Я вскарабкался на так называемый Жертвенник ведьм и на высокую Чертову кафедру, напился холодной воды из Источника ведьм, купил себе броккенский букет, которым девушка украсила мой дорожный картуз, и простился с новыми своими знакомыми. Особенно сердечно распрощались мы со стариком, школьным учителем. Ему мы все так пришлись по сердцу, что он попросил и меня, и всех прочих расписаться у него в альбоме: надо же ему было показать своим домашним, с какими хорошими людьми довелось ему столкнуться! Мы исполнили его просьбу и затем распростились.

Я присоединился к одному семейству из Гамбурга. Впереди шел проводник, за ним гуськом тянулся весь наш отряд, замыкавшийся осликом, который нес наши пожитки. У каждого из нас было в руках по зеленой ветке, которой мы по временам подгоняли нашего ленивого Пегаса, — он, по-видимому, больше помышлял о собственном удобстве, нежели о нашем. Дорога шла то густым лесом, то по краю обрыва, в глубине которого виднелись небольшие горы, тоже обросшие сосновым лесом; на дальнем расстоянии они казались холмами, засаженными картофелем. На все, лежавшее внизу под нами, была как будто наброшена легкая дымка, так что мы смотрели на все это великолепие словно сквозь огромное зеленоватое стекло. В иных же узких ущельях лежал такой густой туман, что сквозь него ничего уже нельзя было различить, а с виду-то он казался таким же легким и прозрачным, как самый воздух!

Птички весело щебетали; в чашечках цветов сверкали жемчужинками капли росы, весь ландшафт был залит лучами солнца. Как, однако, хорош Божий мир!

Близ Эльбингероде, горного городка, я распростился со своими спутниками. Скоро меня окружили голые скалы; узкая тропинка бежала вдоль берега маленькой речки. Я находился в Рюбеланде; это искаженное название Rauberland — разбойничья страна; здесь, на одной из скал, стоял в старину замок рыцаря-разбойника. Теперь от замка нет и следов.

Окружающая меня природа действительно почти подавляла своим величием, но мне показалось все-таки, что она глядит на меня как-то уж чересчур свысока, и я, наконец, схватил бумагу и карандаш, решившись показать ей, что все же я господин над нею!

Своей грозной миной меня запугать. Тебе не удастся, громада немая! Не думай и ты от меня убежать, Бурливая речка, шалунья живая! И птичка, что прочь улететь норовит, И ты, моя речка, и скалы, и горы — Все, все на бумаге здесь прочно стоит! На что мои пали пытливые взоры, Тому не избегнуть уж власти моей; Поэт ведь опасный для всех чародей!

По ту сторону селенья Рюбеланд шла горная тропинка, подымавшаяся вверх к углублению в скале, служившему входом в пещеру Баумана... Здесь я нашел еще двух путешественников. Каждому из нас дали в руки по зажженной лампочке. Проводник двинулся вперед, и мы стали спускаться в глубь этого окаменелого фантастического царства.

Сначала пришлось пробираться по низкому проходу, напоминавшему те ходы, что прорывает от своей норы лисица; выпрямиться здесь было невозможно, и мы шли согнувшись. Затем вступили как будто в старый полуобвалившийся подвал какого-нибудь замка; здесь царила мертвая тишина, нарушаемая лишь однообразным звуком падения водяных капель. Начался спуск в пропасть по сырым ступеням узенькой лестницы; тут уж каждый думал и заботился только о самом себе — как бы не ступить мимо, не сорваться с лестницы! Лампочки освещали только часть лестницы, все же остальное тонуло во мраке. Самой лестнице, казалось, не было конца. Этот мрак, мешавший нам разглядеть разверзавшуюся под нашими ногами бездну, донельзя увеличивал охватившее нас еще при самом начале спуска жуткое чувство. Проводник то и дело напоминал нам, чтобы мы держались покрепче и ступали куда следует, уверяя при этом, что опасности нет никакой — разве лестница сломается; тогда можно и шею свернуть!

Как, в сущности, человек односторонен в истинном значении этого слова! Мы ежедневно видим бесконечную бездну как над нами, так и вокруг нас, но эта воздушная бездна ничуть не волнует нас. Напротив, стоит нам увидеть бездну под ногами, и у нас голова кружится. Вообще к спуску в недра земли мы относимся с каким-то боязливым почтением, спускаемся туда неохотно, а между тем всем нам суждено сойти туда, и только там и ждет нас истинный отдых и покой!

Переходя из пещеры в пещеру, мы спускались все глубже и глубже; порой проход становился до того узким и низким, что приходилось идти поодиночке и согнувшись в три погибели, порою же так раздавался и вширь и ввысь, что свет от лампочек не достигал до стен и сводов.

Кругом, куда ни взглянешь, зияли темные пропасти, нависали причудливыми фигурами сталактиты; фигуры эти не всегда, однако, соответствовали тем предметам, с которыми сравнивал их наш проводник. Я ведь, кажется, тоже обладаю кое-какою фантазией, а между тем никак не мог согласиться с ним! Было здесь также и много такого, на что он не обращал нашего внимания, хотя и следовало бы.

У ног наших, журча, струился источник; мы напились из него холодной кристально-прозрачной воды. Один из моих спутников поднял с земли какую-то кость; осмотрев ее с величайшим вниманием, он объявил, что это остаток скелета какого-то животного древней породы. Я не спорил: кость была ни дать ни взять от коровьей ноги, а коровы ведь, как известно, очень древняя порода!

Пещера Баумана названа так в память открывшего ее рудокопа Баумана. Он спустился туда в 1670 г. на поиски руды, ничего не нашел и заблудился в ее бесчисленных ходах и переходах. Двое суток плутал он, пока не нашел выхода; душевное потрясение и голод так сильно подействовали на его организм, что он вскоре затем и умер, успев, однако, обратить внимание людей на диковинное построение пещеры.

Во время нашего странствия по этому лабиринту меня не покидала мысль о блуждавшем здесь злополучном Баумане, и сердце мое все время усиленно билось. Я все представлял себе, что должен он был пережить и перечувствовать за эти двое суток, один, охваченный страхом, обреченный на голодную смерть! С каким облегчением вздохнул я, выбравшись вновь на свет Божий, почувствовав себя опять между живыми людьми!